Свет ночи

Священник идет к церкви. Выгравированные на мраморе павшие смотрят ему вслед. Вместе со мной. Он доходит до высоких лип, растворяется меж ними. Я иду к берегу реки. Доллар, Щука и Мамура покоятся у самого обрыва. У последнего широкая улыбка, толстая цепь на шее, он сидит за столом, на столе — бутылка, рюмки, тарелка, на тарелке — большая рыба, ее хвост свешивается на скатерть. Следующей весной их гробы могут оказаться в реке. Могилу Лебеженинова решили уберечь от талых вод, выкопали подальше от оврага, по которому они весной несутся в реку. Могильный холм привален бетонной плитой. Так вот как тебя! Плитой! Мне становится смешно — будто тяжесть плиты сможет удержать того, кто вроде бы уже не имеет веса, кто бестелесен, чье появление — мираж, обманка. Я разглядываю плиту. Ее, судя по следам, притащили сюда несколько человек, и сделали они это совсем недавно. У одной из сторон плиты присыпан влажным крупным песком уходящий в глубь могилы неширокий ход. Вряд ли сквозь него может пролезть взрослый человек. Я присаживаюсь на корточки, ощупываю песок, запускаю в ход руку. Думаю о том, что тот, кто сейчас в полудреме находится внизу, может меня схватить. Что мне тогда делать? Звать на помощь открывшего засов калитки полицейского? Упираться другой рукой в плиту, пытаться пересилить ожившего мертвеца? Сильнее ли мертвые живых? Есть ли у живого шанс победить мертвого? Неподалеку, вихляясь и поглядывая на меня, ходит ворона. Посланник врага человеческого. Вороне не нравится мой взгляд. Она отпрыгивает в сторону, каркает, взлетает, быстро набирает высоту, закладывает вираж, уходит в сторону реки. Мне кажется, что снизу кто-то тянется навстречу моей руке. Я ощущаю вибрирующую теплоту. Мне хочется засунуть руку глубже, но я чувствую, как затекают ноги. К тому же мне просто больно сидеть на корточках. Я же не выпил утреннюю порцию лекарств. Я поднимаюсь, стряхиваю с руки влажный песок. Он пахнет чем-то горьким, он жирный и почти красный. Меня передергивает. К горлу подкатывает тошнота.

Я подхожу к краю оврага. Внизу ржавеет кузов «жигулей», разбросаны пластиковые бутылки. Солнце начинает зависать в центре неба, лес на противоположном берегу реки темнеет. По дну оврага пробегают две крупные собаки. Одна из них поднимает морду, показывает большие белые клыки…

…Священник стоит у калитки, по другую ее сторону полицейский сержант, любитель быстрорастворимой лапши, поправляет ремень короткоствольного автомата.

Мы выходим, полицейский навешивает замок. Священник оборачивается, выпростав из рукава рясы крепкую руку, осеняет и полицейского и калитку двумя широкими крестами.

— Я имел неосторожность сказать в вашей городской администрации, что не исключаю возможности того, что покойник и в самом деле восстал из гроба. Не как, конечно, — я скашиваю взгляд на висящий на груди священника крест, и тот быстро закрывает его рукой, — ну, вы понимаете, а восстал по совершенно другому, так сказать, поводу. Он как бы пробный шар тех сил, которые хотят проверить наш мир, пощупать его, проверить устойчивость. Он ожил, чтобы была обкатана на практике идея, будто прошедший через смерть, опаленный, так сказать, краешком адского огня, выступает в качестве посланника, несущего весть.

— Вы так все и сказали в администрации?

— Нет, что вы! Конечно, нет. Я сказал только, что мы имеем дело с поразительным явлением и нельзя исключать реальность всего происходящего. А судить кого-либо мы не вправе.

— Ну, слова, что судить мы не вправе, для них елей… — Священник хмыкает. — Вам лучше поскорее закончить свои консультации и ехать домой, — говорит он.

Мы идем по обочине дороги.

— Мне все говорят, что надо уехать, — говорю я. — Что здесь во всем разберутся сами. Вы тоже так считаете?

— Я никак не считаю, — говорит священник. — Раз вас позвали, значит сделано это не зря. Вот только мы с вами как бы по разные стороны. Не противники, нет, но то, что делаете вы, для меня невозможно.

— Вы, значит, не занимаетесь психокоррекцией? Терапией?

Он крестится.

— Вы считаете, — голос священника становится жестким, — что люди, которые приходят к вам на консультацию или которых к вам приводят, стремятся к независимости, к спонтанности, к творчеству. Даже если не знают, что такое независимость, спонтанность, творчество. Ведь вы ими манипулируете, вы им вкладываете эти стремления, приписываете их. Вы заражаете их гордыней, подбиваете на борьбу, — он вновь крестится. — А моя задача помочь людям быть теми, кто они на самом деле. И принять вещи такими, какими они являются на самом деле.

— И грехи тоже принять?

Он смотрит на меня с улыбкой.

— Людям надо быть благодарными за то, что они не способны к творчеству, что они зависимы, что не могут быть спонтанными и импульсивными. Люди не творцы, а творение. Они должны бояться самих себя, молиться и благодарить.

— Насчет того, чтобы бояться самих себя, я у кого-то читал, давным-давно, — говорю я. Последние шаги даются мне с огромным трудом. Священник смотрит на меня уже с настороженностью.

— Вам нездоровится?