Свет ночи

…Вечер темен и влажен. Облака у горизонта чуть розоваты, за спиной — черны, клубятся и словно пытаются полностью укрыть и меня, и весь городок. В маленьком просвете несколько ярких звезд, часть какого-то созвездия. Улица пуста. Узкий тротуар ведет к мостику через бурлящую в овраге речушку. В овраге заметно темнее, чем на его краю, свет наступающей ночи туда не проникает. Внизу словно притаился кто-то, ждущий момента для нападения. Оттуда, снизу, веет холодом, сыростью. Мостик узкий, тротуар вливается в проезжую часть, и мне приходится идти по ней. Я начинаю подниматься на холм и, дойдя до его вершины, вижу чуть в стороне от дороги прикрытое высокими деревьями приземистое строение с надписью «Кафе». Возле — стоянка, заставленная машинами. Дверь открывается, в сумерки вырывается полоса яркого света, прорезанная тенями. Я пересекаю автостоянку и вижу двоих, только что вышедших из кафе. Парень коротко стрижен, вокруг рта девушки тускло поблескивают бусинки пирсинга, губы кажутся черными, сигарета зажата в самом уголке, девушка обута в высокие шнурованные ботинки, на ней широкая юбка с множеством складок и короткий тесный пиджачок. Они стоят в круге света от висящего на козырьке над входом в кафе фонаря. Свет от фонаря — неживой, голубоватый, мерцающий. Я прохожу мимо них, они смотрят на меня.

— Здравствуйте, — говорит девушка. — Я Лиза. Лиза Бадовская.

— Простите? А, да-да, я о вас слышал, — остановившись, я изображаю задумчивость, поддерживая левой рукой локоть правой, пальцами правой руки обхватываю подбородок. — Вы хотите прийти на консультацию?

— Я? — Лиза Бадовская хихикает.

Ее спутник цыкает слюной сквозь зубы и тоже хихикает.

— Нет, мне консультация не нужна, — говорит Бадовская, у нее темный взгляд, ее глаза маленькие, недобрые, в них пляшут крохотные золотые искорки. — Вас небось проинструктировали. В администрации. Рассказали, какой Лебеженинов был педофил. Что его в Москве якобы держали под следствием из-за беспорядков во время митинга, что он получал деньги из-за границы, что специально приехал к нам, чтобы устроить здесь переворот…

— Меня из-за всей этой бодяги уволили, — перебивает Бадовскую ее спутник. — А я хотел в юридический поступать. Ну, не сразу, послужил бы как положено пять лет. Мне говорят — ты с педофилами и растратчиками якшаешься. То есть — якшался. Они к тебе из могилы приходят. Пиши-ка ты по собственному. По семейным обстоятельствам…

— А! — говорю я. — Вас зовут…

— Это — Боханов, Боханов Иннокентий Мелетьевич. Да, так его зовут, но можно просто — Кеша, — говорит Лиза Бадовская. — Кеша у нас очень активный. Он предлагал сделать эту, как ее…

— Эксгумацию, — подсказывает Иннокентий Мелетьевич, вытирая уголки губ, — это называется эксгумация.

— Да, ее, гумацию всех последних захоронений.

— Зачем? — удивляюсь я.

— А чтобы понять — не эпидемия ли это? Наша, местная. Ходят слухи, что еще какие-то мертвяки ходят, — гордо дает пояснения Боханов.

— Но ведь кроме Лебеженинова никто не… не вставал из могил, — говорю я и пытаюсь понять, что такое этот Боханов, не издевается ли он? — Да и Лебеженинов…

— А другие тихо, ночью, вдоль забора, они по ларькам не ходят, — перебивает меня Боханов. — Их могут прятать родственники. Друзья, знакомые. Вот Сиганову хоронили на прошлой неделе. Скоропостижно умерла. Инфаркт. А я уверен — она тоже где-то ходит. Чтобы Сиганова умерла! Да такого быть не может! Я еще совсем пацаном был, мы к ней ходили опыт получать половой. Она такая вежливая была — мол, присаживайтесь, молодые люди, чай-кофе, может — воды?

Бадовская смеется, закрывая рот ладошкой. На внешней стороне ее ладони узорная татуировка, цветы, меж которых извивается тело змеи.

— Да что Сиганова! — Боханов придвигается ко мне. — Вот мой дед. Он недавно умер, еще и полгода не прошло. Старый был, очень старый, моего отца родил, когда с должности начальника лагеря освободился, а еще командовал строительством железной дороги. На Ямал. Или на Таймыр. Я точно не помню. Вот он говорил — пока кости в тундре белеют, я никуда не уйду. Вы, говорил, меня похороните, а я буду по улицам шастать, вас щипать и толкать, чтобы вы, суки, про кости помнили, и я вот уверен — он шастает. Он эти кости там оставил, а считал, что мы виноваты, потомки, так сказать. И мы его, может, просто не видим. А он тут. — Боханов указывает в сгущающиеся сумерки. — Где-то рядом. Вместе со своим начальником. И с начальником начальника.

— Они тебя охраняют, — говорит Бадовская.

— Ну, у них это херово выходит. Если б мой дед меня охранял, он бы нашего начальника ОВД за яйца бы его — цап!

— Еще не вечер, — говорит Бадовская. — Он, знаешь, еще может все повернуть. Он такое может повернуть…

Оба они становятся серьезными. От прежней веселости, смешков не осталось и следа. Они смотрят в темноту с задумчивостью, словно оттуда придет ответ, что может повернуть покойный дед Боханова, что и куда. Я тоже смотрю в темноту, и мне кажется, что за ближайшими кустами кто-то есть, тот же таинственный, что сидел в овражке у речки.