Свет ночи

— Вы не могли бы повременить с выяснением отношений? — обращаюсь я к Кламм. — Спасибо! Скажите, Анна, разве анализ ДНК можно провести так быстро? У меня есть знакомый, у него брали пробы ткани для разных тестов, так эти тесты длятся уже почти неделю, а тут…

— Это экспресс-тест! Новейшая технология! Бабушка ученого, со стороны отца, того ученого, который разработал этот тест, родом из нашего города, между прочим, когда все тут развалили, они уехали, а теперь он, и бабушка его, и отец — граждане другой страны! Это несправедливо! Обидно, что наши покойники…

Узнать, почему Кламм обидно за наших покойников, не удается: Поздышев тормозит, объезжает почти перегородивший дорогу тягач с длинным прицепом, съезжает на обочину, впереди, уткнувшись в дерево, с торчащим кверху гнутым капотом стоит «мерседес» Извековича, сам Извекович сидит, привалившись к заднему левому крылу «мерседеса», правая штанина его белых брюк в чем-то темном. Носилки с лежащей на них Тамковской впихивают в «скорую», рука Тамковской свисает, ударяется о порожек «скорой», мне кажется, что Тамковская мертва.

— Что случилось, Роберт? — кричу я.

— Хороший вопрос! — У Извековича дрожат губы. — Обгонял какой-то идиот, по встречной — фура, идиот не успевал, спихнул меня, мы врезались в дерево, фура ударила идиота, его перевернуло, лежит кверху колесами, в кювете напротив.

— Ольга?

— Головой. О ветровое. Не была пристегнута. На заднем сиденье лежала бутылка кваса, бутылку бросило вперед, ударило о приборную доску, бутылка лопнула. Представляете? Какой был удар! Брюки вот испортил, все квасом залило. Помогите встать.

Санитар закрепляет носилки. Закрывает дверцы.

— Тут еще какая-то сумасшедшая девка на лошади прискакала. С каким-то в тряпки забинтованным придурком. Визжала. Возьмите! Он ранен! Он выполнял задание! Какое еще задание? Бред!

— Где они? — Я ставлю Извековича на ноги. Он легкий, качается, волосы стоят дыбом, у него узкий, острый череп, рассыпавшаяся прическа открыла лысину.

— Придурка закинули в «скорую», девка ускакала прочь. В поля. В далекие поля. В далекие ночные поля.

— А вы?

— Тоже головой. В глазах до сих пор то темнеет, то что-то вспыхивает.

Силы оставляют Извековича. Он заваливается на меня. Теперь он неожиданно оказывается тяжелым. Пытаясь его удержать, я оступаюсь, мы вместе с ним летим в глубокую, бесконечно глубокую придорожную канаву. Последнее, что я вижу после того, как потерял равновесие, и до того, как ударяюсь головой о что-то шершаво-твердое, — стоящий на краю обочины ангел, все тот же серый костюм, полуоторванный рукав, косо сидящие на носу очки, одно стекло в мелких трещинках, в конец испорченные свежими царапинами ботинки, левая рука свисает плетью, ангел курит, пускает упругими кольцами дым в безветренную, замершую, светлую ночь, и за время моего падения успевает выпустить целую серию колец, идеально круглых, набегающих друг на друга, друг друга пожирающих, сливающихся в одно огромное кольцо, крутящееся в безветрии, искрящееся, улетающее ввысь.

— Антон Романович! И вы тут! — говорит ангел. — Как наши дела? От вас никаких вестей. Вы хоть что-то собираетесь делать? Получается как-то неаккуратно. Вы что, вместе с коллегами собирались уехать? Бежать? Дезертировать? Антон Романович, так не пойдет, мы договаривались, и вы обещали… Что? Вы — сделали? Я ведь ничего не знаю, мне не докладывают, нет помощников, референтов, я не глава города, не губернатор, хорошо, хорошо, Антон Романович дорогой, но я все же проверю, если вы не возражаете, надеюсь, что не возражаете, еще бы вы возражали — возражения ничего не меняют, как, впрочем, и слова поддержки, если кто-то рискнет поддержать, а у меня ведь многочисленные травмы мягких тканей, рука вот, кажется, сломана, возможно, сотрясение, нога вот плохо сгибается, машина совсем новая… Сменщик жаловался — вы за поездку не заплатили, можете мне заплатить, я передам …

20.

…Я прихожу в себя на кровати в гостиничном номере. Лицо мое приклеилось к подушке, я несвеж и потен. Возле кровати сидит Петя Тупин, левой рукой перебирает бумаги в открытой папке, пальцами правой тычет в раскрытый на столе ноутбук, кривит плотно сжатые губы, его лицо, прежде казавшееся широким, исполненным достоинства и значимости, теперь кажется узким, резко очерченные скулы чуть ли не рвут кожу, приглаженные рыжие волосы стали почти русыми, глаза поблекли, посерели.

За окном светило спокойное неподвижное солнце. Оно отражалось в зеркале, луч аксельбантом лежал на Петином плече. В номере было чисто, прибрано, свежо. На низкой тумбочке стоял поднос, на подносе — высокий стакан апельсинового сока, дымилась чашка с кофе, благоухал свежеиспеченный рогалик. Мои пиджак, брюки висели на вешалке вычищенные, выглаженная рубашка — на спинке стула. Я перевел взгляд на другую тумбочку. На ней лежало то, что было у меня в карманах — телефон, бумажник, пластиковый пенал с лекарствами.

— Ничего не пропало? — спросил Петя.

— Кажется — нет, — ответил я, голос мой был скрипуч.— Что со мной случилось?