Свет очага

Но напрасно. Уже в прошлую зиму бывали перебои с продуктами, но особой нужды мы все-таки не испытывали еще — в близлежащих деревнях у людей имелись кое-какие припасы, и партизаны приносили муку, картошку, кое-что еще, а иной раз и скот на забой пригоняли. Но отряд увеличивался, а запасы деревенские истощались. Однажды Касымбек вернулся почерневшим, осунувшимся и рассказал, как в одном домишке встретила его хозяйка. Она сидела за пустым столом в нетопленой избе. На голове ее был толстый на вид, какой-то драный платок, и оттуда, с бледного лица, спокойно и страшно смотрели блестящие от голода глаза.

— Хлебушка? Хлебушка нетути. Вы придете — мы вам все свое, отъемное несем, понимаем. Немец, тот сам все под метелку гребет, не остановится никак, пока все не уташшит. Дак… как же мы сами-то живы еще? А, сынок?

— У людей в деревнях совсем ничего не осталось, — говорил тогда Касымбек. — А в дальние рейды идти — тогда за каждую буханку пришлось бы платить ценой жизни, и то если хлеб этот донесешь…

Хлеба нет, плохо с едой, и об этом лучше не думать. В землянке стоял нежилой, могильный какой-то холод, и прилечь было негде: в одном углу когда-то набросали еловых ветвей, но хвоя осыпалась, и голые сучья вдавливались в тело. Я решила настелить на них брезент, уложить малышей и укутать их мешками. Дулат проснулся, когда я подняла его. Он было захныкал, собираясь заплакать, но почувствовал меня, быстро успокоился и стал тыкаться лицом в мою грудь. Я расстегнула пуговицы толстого пальто.

Дулат… Родной мой Дулат. Имя ему дал отец. В землянке — медпункте, где я тогда лежала, как-то собрались пять или шесть человек, они о чем-то возбужденно говорили, потом спор затих, пошли шутки, смех, кто-то спросил: да, а как же малыша назвали? Все смотрели друг на друга с веселым недоумением, потом ожидающе глянули на Носовца, и тот сказал:

— Малыша кто родил? Мать! Вот пусть мать и даст ему имя.

Я растерялась, не думала еще как-то об этом.

— Раз мальчик, пусть отец ему имя даст, — сказала я.

Касымбек, видимо, заранее все уже решил.

— Мне хочется назвать его Дулатом, — сказал он и объяснил русское значение имени своим товарищам — Дуыл — по казахски «буйство» и «веселье». Сын родился в бушующую войну. Так пусть всюду, где появится он, вместо буйства огня и разбоя наступит веселье. Есть у казахов и хороший поэт — Дулат. И еще у меня был старший брат по имени Дулат.

И пошло в землянке веселье. Абан отвинтил пробку от своей фляжки, безумолчно тараторя, стал разливать по кружкам пахучую жидкость.

— Специально для этого события хранил. Это вам не какой-то там дохлый немецкий шнапс, а настоящий русский самогон, — смеялся он, лукаво и живо блестя глазками своими.

— Тогда выпьем за Дулата, — поднял кружку Носовец. — Мы будем его по-русски звать, Димкой, привычней чтобы. Так вот, пусть будет он настоящим воином, как его отец!

Поднятые кружки сдвинулись, глухо, размыто как-то звякнули, плеснулся в них крепчайший и чистый, как детская слеза, самогон. Все с веселой торжественностью и особым каким-то откровением смотрели Друг другу в глаза, на дне которых приоткрылось в эту минуту что-то коренное — чувство братства, наверное. Выпили, шумно, долго нюхали хлеб с закрытыми глазами, пошел быстрый и легкий говор. Абан, подойдя к малышу, прокричал ему на ухо: «Дулат, Дулат, Дулат!» И, подняв от него сияющие глаза, проговорил счастливо:

— Есть такой обычай у казахов. Кричу, чтобы мальчик крепко запомнил свое имя.

Так был наречен мой сын, и над головой его как бы сошлись и соединились казахские и русские обычаи. Оглянувшись, я посмотрела на детей — они спали пока еще, мой сын и дочь Светы, маленькая Света.

Все эти годы меня подспудно тревожило: как уберечь сына, как уцелеть нам? Но оказалось, этого мало. Судьба решила утяжелить ношу, которую я как могу вот уже столько лет несу, стискивая зубы и никому ни на что не жалуясь. И на другую руку она положила еще одного ребенка, русскую девочку, дочь моей подруги Светы, родившейся несколько позже Дулата моего.

Он еще не завозился, только открыл глазки и пялил их в этот серый сумрак, как я подняла его к груди. Кормить его теперь не хотелось, и я подняла Дулата повыше и чмокнула в макушку, и как бы из этого звука появился, стал нарастать другой. Я прислушалась. Вот еще один — издали слабо донеслось мягкое, грудное какое-то — гух, гух, точно вздохи великана или покашливания его со сна. Стреляли пушки. Началось, значит. И сильно прижала я к себе Дулата.

…Вот так же сжимала я сына, когда бежала по глубокому снегу, и сердце мое стучало громче, чем частые выстрелы. Я не чувствовала его веса, тогда ему было три с половиной месяца, и плечами, спиной, головой своею пыталась загородить его от пуль, тонко и беспечно посвистывавших вокруг меня. Крепко-крепко прижимала я сына к груди, как будто пуля не могла пробить эти судорожные объятия.