Свет очага

Бой этот начался неожиданно. Командиры проявили неосторожность, попривыкнув, наверное, к тому, что немцы еще ни разу не беспокоили партизанский лагерь. Мы спохватились только тогда, когда немецкий карательный отряд подошел совсем уже близко, к самому почти порогу.

И время-то было спокойное, полуденное. Я доила корову и не обратила особого внимания на стрельбу: иногда партизаны устраивали учебную перепалку, но Прошка, который в одной руке держал Дулата, а другой поглаживал, почесывал шею корове, вдруг испугался, стал озираться вокруг округлившимися глазами.

— Тетя Надя, это… немцы, кажись.

— Да нет, наши это, упражняются.

— Нет, немцы стреляют, много их… Слышите? Автоматы! А вот наши — реже они стреляют.

Лагерь всколыхнула тревога. Партизаны, отдыхавшие перед ночным заданием, выскакивали, торопливо подхватив оружие и на бегу одевая шинели и телогрейки. Крики команды всплескивались над общим шумом. Я растерянно отставила ведро на снег и выхватила из рук Прошки своего малыша.

— Вы не беспокойтесь, я понесу его, — возразил было Прошка, но я не слушала его, крепко прижала Дулата к себе.

Стрельба сначала захлебывалась, шла беспорядочно, металась по лесу, потом стала сплошной. В лагере никого не осталось — все ввязались в бой, только мы с Прошкой все еще топтались в растерянности. Наконец, опомнившись, я бросилась прочь от грохота, яростной пальбы, поглотившей все другие звуки. Только стук сердца глушил стрельбу. Пробежав несколько десятков метров, я опомнилась, победила в себе желание забиться куда-нибудь подальше. Куда же это я? А партизаны? А Касымбек, Абан, Носовец? Что с ними, как там они? Нельзя мне от них отрываться!.. Я еле остановилась.

Прошка вначале храбрился: эх, жаль, мне оружия не дали, я бы! Но когда стрельба стала ближе, злее, с кошачьим жутким мяуканьем стали рваться мины, он притих, совсем по-мальчишески жался ко мне. Взрывы мин мгновенно вырастали черными кустами и подкошенно рассыпались, но взметывались новые, пятнился снег воронками, качался над их рваными земляными краями синий дымок, ломались и медленно, беззвучно падали обломки деревьев. Не раз была я под бомбежкой, под дождем пуль, — привыкнуть к этому невозможно, ничем не унять ту холодную расслабляющую тело и душу дрожь, которая охватывает в минуты смертельной опасности. И все же опыт мой тут сказался. Как только посыпались мины совсем близко от нас, я закричала Прошке — ложись! И сама упала в снег, а потом, в короткую паузу между взрывами, понеслась назад и нырнула в сарай. Кровля тут слабенькая, но яма давала хоть какое-то укрытие.

Отдышавшись немного, я принялась осторожно растаскивать одеяльце, в которое был укутан мой Дулат, открыла ему лицо, он молча таращил на меня свои глазенки. Я хотела улыбнуться ему, но не смогла, лицо не слушалось меня, покрылось непокорной коркой, пробить которую улыбка была не в силах. Тяжело, со всхлипами дышал Прошка. Он лежал рядом со мной, втянув голову в плечи, лицо его было белее снега. Немедленно открыв глаза, ровным и бесцветным каким-то голосом, почти не шевеля губами, он проговорил:

— Те… Тетя Надя… Я живой?

Кажется, он и теперь еще не совсем понимал, что вокруг происходит. Взгляд его был чем-то плотно заслонен. Мне хотелось помочь ему, хотя у самой сил почти не осталось. Тронула Прошку за рукав, потеребила его.

— Ты жив? Живой, говорю, слышишь? Тут нас теперь осколком не достать.

Я успокаивала Прошку, но и себя тоже, и сама я слушала свои слова, чувствуя, как успокаивается и моя душа, унимается колотье в груди, и лицо отпустило — разлилось по нему что-то горячее. Звуки минометных выстрелов удалялись, но зато ружейная и автоматная стрельба подкатывала все ближе. Мне вдруг пришла страшная мысль: если мы будем отсиживаться здесь, то немцы могут выйти прямо на нас.

— Прошка, подними голову, погляди, что там делается, а?

Прошка лежал лицом ко мне, тесно прижавшись к земляной стенке. Услышав, что нужно опять выходить наружу, он какое-то время бессмысленно смотрел на меня, потом в глазах его что-то надломилось, он сглотнул.

— Шибко я испугался давеча, — шепотом сказал он.

— Да и я от страха, как заяц: туда кинулась, сюда. Голову потеряла совсем.

— И вы тоже… испугались? — не улыбаясь, он смотрел на меня и глубоко, облегченно как-то вздохнул. — Как они кричат, мины-то. Как зарезанные… Жутко даже.

Мы выбрались из нашего укрытия. Весь пологий склон оврага, на котором теснились, горбились под снежными шубами наши землянки, был изрыт минами. Кое-где из ям торчали расщепленные бревна. Горело, шкварилось что-то неподалеку. Стрельба шла совсем рядом, пули смачно гвоздились в стволы деревьев, летела кора, щепки, падали еловые и березовые ветки и втыкались в снег. Вдруг откуда-то выскочили двое парней с красными потными лицами и ошалелыми какими-то глазами. Торопясь, точно на пожар, они бросились запрягать лошадей, потом один из них нырнул в какую-то землянку, тотчас же выбежал оттуда с вещами, швырнул их в сани.

— Ну, чего рты раззявили?! Помогайте скорее! — закричал он.