Свет очага

— Вот это правильно! — поддержали его. — Ну-ка, Надя, давай!

От неожиданности я растерялась. Мне? Петь? Мысленно я пробовала запеть, но вдруг мне почудился звонкий Парашкин голос. Я услышала его совершенно явственно. Наверное, я переменилась в лице, потому что все вдруг притихли, уставившись на меня, а я ничего не могла поделать с собой: во мне пела Парашка. Выручил меня Абан, он затянул что-то, подыгрывая себе на палке, будто на домбре. Я даже толком и не поняла, что он там пел, сквозь его бас все время прорывался серебристый голосок Парашки. И я увидела ее, круглолицую, смеющуюся, с ясными глазенками, и еще через какое-то мгновение я увидела обрыв. Парашка обвила руками шею матери, в глазах у нее застыл ужас, она кричала: «Дяденька, не убивайте! Я вам песню спою!..» Мне стало совсем плохо.

Почему на войне люди переживают смерть товарищей не так, как в мирное время? Слишком внезапна здесь она? Слишком часто погибают люди и не может сердце вместить все горе и ответить болью своей на него? И не очерствелость это, не привычка — как можно привыкнуть к смерти?! — просто сердце, как может, защищает себя, защищает себя жизнь. И у моего сердца есть спасительная оболочка, за которой оно спасается, когда ему больно. Только, наверное, слишком много в ней дыр. Нет-нет да и встают передо мной ужасные картины пережитого, причиняя мне такую боль, словно сердце прокалывают шилом.

Я старалась не думать о Парашке, и все же она часто появлялась передо мной. Бедная Парашка, ничего не знавшая, жившая, как прекрасная певчая птичка. Не было у этой девочки врагов среди людей! Даже немецкие солдаты, жившие у них в доме, любили слушать, как она поет…

Ничего она не боялась, страх охватил ее на один краткий миг, когда она увидела направленное на нее дуло автомата. Но даже и тогда детский ее, безмятежный ум так и не смог до конца осознать, не понял, что же такое с нею происходит. Она вскрикнула: «Ой, мам, больно!» И это все…

Я посмотрела на Кузьмича, который блаженно улыбался, с любовью поглядывая на всех и в такт песне потряхивая белой пушистой бороденкой. Щеки его покрылись розовыми пятнами. И вдруг… обсыпало седину кровью, давленной ягодой. Перед глазами у меня замельтешили красные круги. Немецкий солдат схватил старика за ноги и потащил его… спустя какой-то миг сознание стало проясняться, и я снова увидела ласковое лицо Кузьмича, который раскачивался в такт песне. И тут меня прямо-таки сразило необычайное сходство Кузьмича с тем белобородым стариком, которого расстреляли тогда за сожженным селом, у оврага.

Необычайное это сходство, как бы воскресившее мертвого, перевернуло на какое-то мгновение мир в моих глазах, и время потекло вдруг вспять, я стала видеть будущее… Лучше бы мне его не видеть! Я стала молиться, вопрошать бога, надеясь на милосердный ответ. Что будет с Кузьмичом завтра? Что будет со всеми этими ребятами, которые сейчас поют и веселятся от души? Может быть, им осталось жить ровно столько, сколько солнцу, которое сейчас заходило, скрывалось за деревьями?

Многие из них завтра будут лежать на траве с тускнеющими стынущими, как вода на морозе, глазами. И так ясно я видела это, что мне страшно стало.

Я взглянула на Касымбека, и сердце мое дрогнуло. В том поле, когда хоронили погибших в бою солдат, один из них, с распухшим лицом, показался мне похожим на Касымбека. Я испугалась тогда, чуть замертво не свалилась. И теперь он встал перед моими глазами, тронутый уже тленом, в засохшей в волосах и на лице крови.

У меня вдруг закружилась голова, на миг все вокруг потемнело, будто настала ночь. Не помню, сколько я просидела так, раздавленная, опрокинутая своими жуткими видениями, с большим трудом собралась я с силами. Но продолжало ныть, рваться из своей спасительной оболочки сердце, предчувствия томили и мучили меня.

Все люди на войне носят в себе знак обреченности, и прежде я переживала за Касымбека, когда тот уходил на ночные задания. Но почему-то именно сейчас, в такой добрый, тихий вечер, представился он мне мертвым, с распухшим лицом. Но оказалось, что миг, который расколет меня надвое, был еще впереди.

13

Я не узнавала Носовца в тот день. Он веселился вместе со всеми, азартно хлопал, не отказывался и от чарки, но едва зашло солнце, как опять он стал самим собой, каким я его знала всегда. Всю веселость его, плескавшуюся через край, будто ветром сдуло. Он весь как-то отяжелел, стал серьезным и выглядел совсем трезвым, хотя пил вместе со всеми. Он бросил острый взгляд на Касымбека, потом на Николая и сказал:

— Пойдемте, большой разговор есть.

Они отошли в сторону и о чем-то стали совещаться. Потом Носовец вернулся к партизанам и объявил:

— Ну, ребятки, повеселились, позабавились и хватит! Война еще не кончилась. Всем отдыхать!

И начали потихоньку расходиться по своим землянкам и шалашам, никто не возразил, хотя, может быть, и хотелось кое-кому посидеть до полуночи, потолковать — мужики охочи до этого под хмельком. Только Абан как-то деликатно спросил:

— А может быть, посидим еще немного, Степан Петрович?