Свет очага

После обеда Касымбек стал собираться в дорогу. Пересчитал желтые бруски тола, похожие на куски хозяйственного мыла, и уложил их в мешок. И делал это с такой обстоятельностью и аккуратностью, с какой никогда ничего не делал по дому своему, и я со смешанным чувством страха и ревности какой-то следила за его руками и не выдержала, спросила нарочно его: а вдруг он взорвется у него в руках? Касымбек усмехнулся: не взорвется.

Абан попросил пойти вместе с Касымбеком, но тот не разрешил. Почему-то всегда, при малейшей возможности, Касымбек старался не брать Абана с собой, и того это, конечно, задевало.

Взвалив на плечи туго набитые смертоносным грузом мешки, ближе к вечеру Касымбек с двумя партизанами ушел на задание. Удастся ли им взорвать мост с проходящим через него вражеским эшелоном?

В эту ночь я плохо спала, тянула за душу какая-то тревога. Стоило закрыть глаза, и я начинала видеть силуэты людей, сутуло несших взрывчатку. Я вертелась с боку на бок, закрывала глаза, но ничего не помогало. Наконец я прижала к себе Дулата и стало жадно принюхиваться к его волосам. Сладкий детский запах успокоил меня немного, но уснуть я все равно не могла.

Что со мной случилось, я не могла понять. Ведь Касымбек не впервые уходил на ночные задания. Я всегда беспокоилась, но в конце концов засыпала. Теперешнее беспокойство было какое-то особенное. Все время накатывало, как противный запах, пропитавший все тело, вчерашнее дурное предчувствие, и перед глазами всплывал мертвец с обезображенным лицом, и в нем я узнавала черты Касымбека. Чтобы избавиться от наваждения этого, я покрепче прижала к себе Дулата. Так и промучилась я до рассвета.

Ночные зыбкие страхи, изводившие меня, окрепли, переросли в дневную реальность: Касымбек с товарищами не вернулся.

Два раза ко мне подходил Абан, пытаясь отвлечь от невеселых дум, успокаивал.

— К ночи, пожалуй, вернется. Если они задание перед рассветом выполнили, то сейчас отлеживаются, пережидают где-нибудь. Днем и на фрицев нарваться можно.

Я это и сама знала. Партизаны, уходившие на ночные задания, чаще всего возвращались к вечеру, а то и к ночи следующего дня.

Я уже привыкла терпеливо ждать, никому не показывая своих переживаний, но сегодня мятежно все было во мне, рвалось все куда-то, не подчинялось мне, и со страхом, подспудным ужасом я думала: «Не было такого со мной. Как бы и впрямь не накликать мне беду!»

Не находя себе места, я пошла к Свете — прислониться к ней, успокоиться хоть немножко. Но как назло, Свету вызвали к Носовцу, и она еще не вернулась. Прошки тоже теперь не было со мной. За год он возмужал, превратился в рослого крепкого парня, и его забрали из обоза, и стал он тоже ходить на задания. Был со мной лишь белоголовый Кузьмич, но с ним не очень-то разговоришься. Да и занят он все время, все возится, копошится, ладит что-то в своем нехитром хозяйстве, находит работу для своих рук. Лицо старика светится добротой и терпением. И мне возле него, безмолвного, все же как-то спокойнее делается.

А день тянулся, длился бесконечно долго. И только когда стало смеркаться, я узнала, что Касымбек вернулся с задания, но, не заходя в землянку, отправился прямо к Носовцу.

Услышав, что он жив, я так обрадовалась, что даже руки у меня задрожали, и засуетилась, хватаясь то за одно, то за другое. Надо было огонь разжечь, чай поставить, приготовить поесть. В кармане у меня была морковка, которую я давно хранила. С позавчерашнего застолья, у меня остался кусочек сала и кусок черствого хлеба, все это я то выкладывала из кармана, то снова прятала, не знаю почему, а руки все дрожали, и я ничего не могла с ними поделать и только смотрела на них, удивленно и жалобно.

Касымбек пришел, когда совсем стемнело. Грузно, молча постоял и устало, обессиленно даже как-то свалился у входа и голову опустил. Я молча протянула ему еду, он был голоден. Схватил сало, хлеб и стал трудно жевать, даже не обратил внимания на Дулата, который карабкался к нему на колени. Я взяла сына на руки, чтобы он не мешал отцу. Касымбек долго пил горячий морковный чай и молчал.

Я подумала: с ним что-то стряслось, какая-то беда случилась. Хотелось узнать подробности, но спросить я не решалась. Наконец, раздеваясь, он сказал сам:

— Те двое, что пошли со мной… погибли они.

Так вот почему он пришел такой убитый! Я, конечно, тоже расстроилась, жаль было этих парней, очень жаль, но мысленно благодарила я судьбу за то, что Касымбек остался жив и думала: что же это он так переживает? Разве может быть на войне без жертв? Каждый день кто-нибудь погибал. Если за каждого погибшего так переживать, то не то что воевать, жить станет невозможно.