Свет очага

— Обязательно, Светочка. Спасибо тебе.

Несмотря на мои протесты, она оставила мне и свой теплый платок, дескать, ночи будут холодные, пригодится. Потом сказала:

— Пальто я тоже оставлю. Зачем оно мне? А тебе или детям пригодится, мало ли что может случиться здесь, в лесу.

Она была готова снять с себя последнее и оставить все мне и своему ребенку, но я решительно запротестовала.

Ничего не осталось от прежней уравновешенной и такой безмятежной с виду Светы. В этот день она была беспокойна, суетлива, как будто что-то потеряла и никак не могла найти или забыла что-то самое важное, на секунду замирала, силясь вспомнить это важное, но тотчас же опять хваталась за пустяки, за одежду, еще за что-нибудь и как в бреду несколько раз повторила мне:

— Ну уж, Назира, ты присмотри, а? Присмотри, пожалуйста.

— Не беспокойся, Света, все будет хорошо, — только и могла сказать я. Она взглянула на меня с мольбой и отвернулась. А Николай, все это время сидевший в землянке, сгорал от нетерпения. Наконец не выдержал, бросил, отрывисто, жестко:

— Ну, пошли. Пора.

Света подхватила дочь, жадно расцеловала в обе щечки ее, спрятала лицо у нее на груди и замерла, и я услышала, как она тихо сказала:

— Прости меня.

Она передала мне дочь, круто повернулась и пошла. Опять она уходила, опять ей было не до меня, и жалко мне ее было до боли. Света молча шагала за Николаем, какая-то вся поникшая, отяжелевшая даже, походка у нее изменилась. Николай же шагал упруго и четко, точно по плацу.

Так Света и ушла, ни разу не обернувшись, не махнув мне на прощанье рукой…

Я верила в нее, в ее сильный характер, в опыт ее наконец и ум. Разве могла она погибнуть? Уж если кто и должен был пропасть в этой войне, так это я. Но, наверное, другое было мне написано на роду, судьба хранила меня для иных испытаний и уготовила мне эту землянку, где вот сижу с двумя детьми и жду…

Вскоре пришло сообщение, что Света благополучно устроилась на новом месте, и стали поступать первые сведения о движении немецких эшелонов. Однажды я слышала, как Носовец одобрительно, с гордостью отозвался о ней:

— Молодец, «Смуглянка», приступила к работе. Только теперь у нее другое имя.

И он хитровато подмигнул Касымбеку.

Минуло, наверное, не больше месяца, как мы получили новое известие: «Света схвачена». Донес на нее какой-то полицай, видевший ее прежде. Не помогло и то, что была она без ребенка. На этот раз ей не удалось выскользнуть, вовремя скрыться, и через неделю мы узнали, что Свету казнили. Носовец пришел в землянку к нам, долго сидел молча, наливался тяжестью. Сквозь зубы хрипло выдавил он из себя:

— Никого не выдала она. Пытки все прошла, не выдала…

А я, узнав, что Свету схватили, наплакалась вволю и все отказывалась верить, что это конец, все казалось мне, что есть еще надежда, что вдруг ей удастся вырваться, как в прошлый раз? Или же наши выручат ее? Надежда была слабой какой-то, я выхаживала ее вымучивала. И вот, когда пришла весть о ее казни, у меня не было сил даже поплакать. Кончилось что-то во мне.

Потеряла я мою Свету. Даже не простились мы с нею как следует. Подала мне дочку свою, круто повернулась и ушла, ушла навсегда. Я рванулась было за нею, но что-то удержало меня, не ко мне, а к маленькой, ничего еще не понимающей девочке, дочери ее, были обращены последние ее слова, не у меня, все знающей свидетельницы, просила прощения она, не у сегодняшнего, жестокого, подсоленного кровью и пеплом осыпанного времени, но у будущего, у новых людей просила она прощения за испоганенную, сломанную свою жизнь.

Голос, ее, негромкое это «прости меня» все время стоит у меня в ушах, была в этом отстоявшаяся капля яда, которая отравляла материнские порывы Светы, вставала между нею и дочерью, точно возмездие, за минуты слабости и преступной отрады. И худшего, изощреннейшего наказания нельзя было придумать. Она унесла с собой навек невысказанную, скомканную свою материнскую нежность…

Прежде, когда Света была в отряде, Николай обходил нашу кухню стороной, а после ее ухода стал частенько заглядывать. Перепадет ему что-нибудь съестное в руки, непременно принесет и отдаст мне со словами: «Вот возьми для детей, приготовь им что-нибудь. Пусть не голодают». Иногда он засиживался на кухне, то играя с Дулатом, то перебрасываясь со мной ничего не значащими словами.

Авторитет Николая Топоркова в партизанском отряде очень вырос. Действительно, Николай был бесстрашным человеком, отчаянным и цепким в бою. Я никогда не видела его уставшим, вялым, опустившимся. Всегда он был подтянутым, собранным, живым как ртуть. И не жалел он ни людей, ни себя, когда дело касалось выполнения задания. Пожалуй, к себе был он даже еще строже, чем к другим. И партизаны им гордились, рады были служить под его началом. «С таким не пропадешь, — говорили они. — Беспокойный маленько, да не за себя беспокоится человек, за людей».