Свет очага

Касымбек после невыполненного задания резко переменился, в нем произошел какой-то переворот, будто весь внутренний мир его, уравновешенный и устойчивый, встал с ног на голову. И прежде не очень-то разговорчивый, теперь он совсем замкнулся в себе. Тень непонятной мне озабоченности пролегла между бровями, он все время о чем-то сосредоточенно думал, и мысли эти, очевидно, терзали и ранили его. Было муторно на душе у него, и я боялась заглянуть в нее.

Я знала, что в тот вечер, когда он вернулся с неудачной вылазки, между ним и Носовцем произошел тяжелый разговор. Но неужели из-за этого так переменился Касымбек? Ведь на войне, в пылу сражения, люди часто говорят друг другу: «Я тебя отдам под трибунал! Трус! Расстреляю, если отступишь хоть на шаг!» Эти крайние угрозы, густо приправленные русскими крепкими словами, сотрясали провода полевых телефонов, но после боя люди, которые только что до хрипоты орали друг на друга, как дети, начинали обниматься и похлопывать с радостью по плечам всех и каждого. Никакой обиды не оставалось у них на душе.

Нет, Касымбека угнетали не жесткие слова Носовца, а что-то другое. Но что? Если бы я знала наверняка, если бы! Может быть, тогда я не стала бы так горячо, исступленно заступаться за него, не перед людьми — перед собой.

Ведь до сих пор Касымбека обходила дурная слава. Наоборот, он считался одним из самых исполнительных командиров. И задания выполнял всегда хорошо, и людей своих старался беречь. В окружении, в жестоких боях первых месяцев войны сохранил он остатки своей роты. Разве не вокруг него собрались все эти люди? Но я понимала — это крик моей души, а у войны свои суровые законы. Прошлое твое геройство никому не нужно, если ты допустил оплошность сейчас, сию минуту. За одну минуту из героя можно превратиться в труса и перечеркнуть все свои былые заслуги. Люди не прощают трусам, которые пытаются спасти себя, потому что сами рискуют и погибают нередко. И если ты проявил вдруг слабость, тебя могут и не обвинить в ней открыто, просто перестанут замечать, и со всех сторон увидишь ты холодные пустые взгляды и станешь чувствовать себя хуже побитой собаки.

«Чем потерять двух товарищей, не выполнив задания, лучше бы было погибнуть всем троим, а дело сделать», — сказал мне Касымбек в ту ночь. Оказывается, ой повторил слова Носовца. И звучало, глухо билось во мне: лучше погибнуть всем троим, но взорвать эшелон, чем потерять двоих, не выполнив задания. И вдруг дошла до меня предельно ясная, жуткая логика войны, ее простая, беспощадная арифметика. Отдать две жизни и не получить ничего? Нет, лучше полностью заплатить и получить полной мерой, на каждую по десятку вагонов с техникой и людьми. Я не в силах была его понять. В моих глазах стоял Касымбек, тянущий руку к зажигалке, чтобы убить себя и подорвать поезд. Душа моя не принимала этого. Я радовалась, что он пришел живой…

Я радовалась, а Касымбек был не рад, что остался жив. Он еще два раза ходил на задания и возвращался с удачей, но хмурая складка меж бровей не разглаживалась, врезалась все глубже, и выглядел он удрученным, и отдалялся от товарищей своих, отмечавших шутками и смехом маленькую свою победу.

Почти полтора года мы в партизанском отряде. Всякое было — насмотрелась, сама перенесла многое, смирилась кое с чем, огрубела, быть может, без прежних больших тревог ждала возвращения мужа. Но теперь тревоги и волнения первых дней проросли во мне, усилились еще какими-то недобрыми предчувствиями.

Мне казалось (а может, так оно и было на самом деле), намного сложнее стало выполнять задания. После того как партизаны пустили под откос несколько эшелонов, немцы усилили охрану всей железной дороги, особенно мостов. Увеличились и наши потери.

На последнюю операцию с Касымбеком ушло четверо, четвертым он взял с собой Прошку.

Прошка вернулся один, подбежал ко мне.

— Тетя Надя, тетя Надя!..

— Ты почему один? Где остальные? — перебила я его.

— Не знаю, тетя Надя. Кажись, погибли они.

— Ты… что ты такое говоришь? — закричала я.

В глазах потемнело, и я села там, где стояла. Может быть, они не погибли все-таки. Мертвыми их Прошка не видел. Он ничего не знает наверняка, ошибся он, а, Прошка? Прошка шмыгал носом и растерянно моргал, потом, тараща глаза свои на меня, стал рассказывать.

— Вышли мы отсюдова вечером, так? А ночью уже подошли к мосту, который надо было взорвать. Никто нас не видал, никого мы не встретили. Оврагами шли, осторожно, Касымбек Каресович сам вел людей. Я, значит, шел за ним. Командир велел сохранять дистанцию, не идти кучей и хорошенько смотреть по сторонам…

Прошка говорил, переживая все заново, и я не торопила его. Мне даже хотелось, чтобы рассказ его тянулся и тянулся, лишь бы не услышать конца. Мелькнула мысль, что он скажет что-нибудь такое, за что можно уцепиться и предположить, что Касымбек жив. Пусть не обрывается тоненькая ниточка надежды. Но вот Прошка умолк, и я нетерпеливо спросила:

— А дальше что, Прош?