Свет очага

— Я тебе посижу! — беззлобно прикрикнул Носовец. — Будем так пить, и победу пропьем. Иди отдыхай. В полночь заступишь в караул.

Партизаны тяжело поднимались, со смутными какими-то улыбками, не очень охотно расходились, но никто из них не выглядел пьяным, хмель будто выветрился из них в одну минуту, или просто они притворялись подвыпившими час назад. Носовец подошел к нам со Светой. Мы с ней как раз убирали остатки пиршества нашего. Он пристально посмотрел на мою подругу и сказал:

— Ну, «Смуглянка», отдохнула немного? Пришла в себя?

Сумерки в лесу сгущались быстро, и я не заметила выражения его лица, но хорошо представила, как маленькие его синие глаза сверлили Свету, пытаясь проникнуть в глубину ее души. Мы обе поняли, что обратился он к ней неспроста, и ждали, что он скажет дальше.

— Ну что ж, если отдохнула, пора и за дело браться, — проговорил медленно Носовец и положил руку на плечо Светы. — Готовься. Об обстоятельствах поговорим завтра.

И, круто повернувшись, он ушел.

Я уложила спящего Дулата у самой стены землянки, сама пристроилась рядом, но сон обходил меня стороной. Как только я закрывала глаза — передо мной вставали прежние видения, усиленные теперь ночным часом, одиночеством моим. Через какое-то время, согнувшись, в землянку влез Касымбек. Я слышала его дыхание, как стягивал он через голову гимнастерку, расстегивал брючный ремень, стаскивал с себя сапоги. Я подумала, что он поручил кому-то проверить караулы, а сам решил хорошенько выспаться. Наконец, он лег на бок, и его рука коснулась моего лица. Я вздрогнула.

— Не спишь? — зашептал горячо Касымбек. — Или я разбудил тебя? Честное слово, нечаянно, — бормотнул он весело.

Какой уж там сон! Будь они прокляты, эти дурные предчувствия, эти видения! Ведь я знала, что он протянет ко мне руки… И вздрогнула… Мне показалось, что пальцы мужа, коснувшиеся моей щеки, были холодны, как у покойника. Я лежала молча, не в силах сказать мужу ни одного слова. Но Касымбек не заметил моего состояния, завел какой-то свой разговор. Он говорил что-то о том, что пришел приказ разрушать железные дороги, мосты и уничтожать вражеские эшелоны.

— Наши войска переходят в большое наступление, — радостно шептал он мне…. — Надо перерезать все железнодорожные пути, чтобы немцы не смогли получать подкрепление и оружие. Понимаешь?

Я чувствовала, что был он еще под хмельком и хотелось ему выговориться:

— Завтра выходим на задание. С первой группой иду.

Я вся так и напряглась, спросила:

— А это опасно?

— Да ведь не впервой, — беспечно усмехнулся Касымбек. — Не первый раз девка замужем, без риска не бывает! Так что рискнем и на этот раз. Сколько этих заданий было! Я знаешь какой? Я везучий! А теперь у меня есть еще и ты, теперь, выходит, — вдвойне, — и он обнял меня. А мне было не до объятий, меня всю заколотило. Касымбек притянул меня к себе, жарко дыша винным перегаром… Ах, бедный простодушный мой Касымбек, глупый, не желающий знать, что ждет его завтра, какое страшное событие, виденное мною уже, его ожидает… Касымбек целовал меня неистово, но я была задавлена предчувствиями своими, тревогой, тайным страхом и почти не отвечала ему. Ответить его рукам, сухим, горячим его губам, телу его напрягшемуся, открыто, доверчиво ждущему ласки моей, — я не смогла — нечем было отвечать, пусто было в груди, и так была она тяжела, эта пустота, что омертвели руки мои, губами даже шевельнуть я не могла — мертвой лежала, и самой мне казалось, что не горячий, по-земному, по-мужски жадный рядом со мной человек, а неистовствует в какой-то могильной, кладбищенской тьме тот призрак, тот убитый, так похожий на Касымбека!

Ночь прошла в нереальной почти зыби, в дреме мучительной, во внезапных толчках, от которых распахивались глаза и широко, непонимающе и завороженно смотрели во мрак перед собой…

Едва обозначился бледный рассвет, я встала, вся разбитая, с отвердевшей какой-то душой. Я набросилась на свои обычные дела, нагружая, нагружая себя побольше, чувствуя, что отхожу понемногу, мягчею.

Я приготовила мужу чай, завтрак. Но что такое здесь чай? Просто мелко нарезанная, заваренная кипятком морковь. И то слава богу: и вкус есть, и цвет какой-никакой, и все-таки кипяток. Пьешь и вспоминаешь густой, коричневый казахский чай, заправленный молоком, услаждаешь себя. К тому же мы со Светой припрятали кое-что со вчерашнего застолья, так что позавтракать было чем.

Партизаны частенько подкармливали нас из скудного своего пайка, стараясь где только можно достать для нас что-нибудь из еды, всегда делясь последними крохами. Особенно щедр был Кузьмич. Чем он сам питался — неизвестно, но всегда находил он что-нибудь для нас и для наших малышей. Я не раз упрекала его, расстраиваясь и радуясь, когда детям кое-что перепадало:

— Что же вы сами-то ничего не едите? Все нам отдаете.

— Пусть дите поест, дочка. Детям надо кушать. А со мной ничего не случится. Старому человеку немного и надо. И глоток воздуха — еда, — ласково глядя на меня, возражал он.