Свет очага

И все-таки чужое горе не слишком долго омрачало нас. Повздыхав, поохав над бедой малышей, оставшихся без матери, женщины вскоре отвлеклись, занявшись своими делами. Может быть, даже нарочно отыскивали и выдумывали их — развязывали и снова увязывали узелки, причесывались, пришивали что-то, но и это длилось недолго, пошли бесконечные бабьи разговоры. И братья остались одни, и теперь их одиночество как бы выступило из той тени, которую набрасывала на них наша словесная участливость. Они сидели прямо передо мной. Боря привалился стриженой головенкой в пилотке к Шурику, раскраснелся во сне, блестя корочкой высохших слез на щеке и шевеля, вздрагивая сырыми, остро слипшимися ресничками. А Шурик держался ровно, боясь шелохнуться и потревожить младшего брата. Слезы тоже не высохли в его глазах, изредка он пошмыгивал носиком. Вагон качнуло на какой-то стрелке, Боря заворочался во сне, и с головы его слетела пилотка. Шурик, не двигаясь, осторожно протянул руку к пилотке и, чтобы не разбудить брата, положил ее себе на колени.

И меня поразило до боли, до холодных мурашек то, как повзрослел, как много вырос из шести своих лет за какой-нибудь час этот мальчик, взявший на себя заботу о младшем брате. Встретятся ли они со своей матерью?

…Так же тесно прижавшись друг к другу, заснули и мы когда-то с моим братишкой Жумашем. Мне было семь лет, ему пять. Утром я проснулась первой. Мы лежали в юрте на кошме: чья-то заботливая рука подложила нам под головы подушку и укрыла одеялом. Открыв глаза, я оглядела купол юрты и через открытое отверстие тундика увидела ярко-голубое небо, и в меня стала вливаться какая-то неосознанная, легкая радость. Я всегда радовалась кругляшку голубого неба, стеклившего отверстие в потолке. И теперь оно потихоньку наполняло меня легкостью во всем теле, странной какой-то пустотой. И вдруг…

И вдруг я догадалась, почувствовала, что значит эта пустота во мне: я осталась одна. Что-то страшное холодило мне сердце и болезненно начало тесниться в груди. «Мама… Мамы не стало… Мамочка…» Вернулся вчерашний день, и я заплакала. Не помню, как я оказалась на коленях бабушки Камки.

— Успокойся, моя маленькая. Тяжело, конечно… Мать ведь родная твоя. Хоть ты и говоришь: «Я бабушкина», родила-то тебя она, — говорила бабушка и большой ладонью поглаживала меня по голове.

У бабушки Камки и руки и голос ласковые. Они согревают меня, куда-то уводят мое горе, и снова хочется плакать, не стесняясь уже и не сдерживаясь. И горячо нарыдавшись, я почувствовала какое-то облегчение на сердце, словно освободилось оно от груза и забилось свободнее и ровнее. А Жумаш все еще спал и ничего не слышал.

— Он же маленький. Ничего не понимает. Вот подрастет и тогда все узнает, — сказала бабушка Камка, — как ни старайся заменить вам мать, а не заменишь, она — в сердце у вас. Как ни ласкай, а лучше родной матери не будешь, так-то вот, так… — Мне навсегда запомнились эти слова, но глубинный их смысл дошел до меня позже, когда я стала взрослее.

9

Наш состав все рос, удлинялся, тяжелел. Почти каждая станция цепляла что-нибудь свое. Раньше наш вагон болтался в хвосте, теперь за нами тянулось немало теплушек, платформ, каких-то темно-бурых цистерн. Стало еще теснее и у нас, как ни шумели наши командирши, к нам подсело немало еще людей. Но ничего, разместились все-таки помаленьку.

Утомляли не столько теснота, грязь, спертый воздух вагона, сколько бесконечные остановки и долгие, выматывающие душу стоянки поезда. К тому же он никогда не задерживался на больших станциях, все время торчал на каких-то глухих разъездах.

На вторые сутки наш состав миновал всего несколько станций и три маленьких городка. Каждый вокзал был забит толпами беженцев, везде царила суматоха, сновали люди с узлами и чемоданами, тащили за руки вялых, обессилевших детей. Торопливо пробегали охрипшие железнодорожники. Они уже были не в состоянии Отвечать бегущим за ними людям, а с каким-то отвращением отмахивались от них. Урчали и рыкали машины, подвозя грузы к открытым платформам и пульманам. Порой навстречу шли военные эшелоны. Спокойные лица солдат, зачехленные в брезент какие-то грузы вселяли в нас уверенность. И тогда на минуту просветлялось все вокруг и делалось легче.

На тихих разъездах и полустанках мы словно пробуждались от какого-то долгого кошмарного сна, глядя на коров и коз, пасущихся на зеленых лужайках, на женщин, вытягивающих журавлями воду из колодцев, — это был вчерашний наш день. Мы начинали понимать, что только он у нас еще есть. Только прошлое. Будущее убегало от нас, и мы, как Ираида Ивановна за поездом, гнались и гнались отчаянно за будущим этим — каждый пока что за своим.

…Детское горе забывчиво. Шурик и Боря вроде бы повеселели немного, находя себе какие-то занятия.

— Шурик, Шурик, давай в прятки поиграем, — стал упрашивать Боря.

Шурику тоже хотелось поиграть, он встал, огляделся и растерянно заморгал: в вагоне яблоку негде было упасть.

— Где тут играть? — вздохнул он.

— Ну и что? А я хочу в прятки, — захныкал Боря.