Свет очага

— Сюда скоро придут немцы.

— Эка, пусть приходят, — хмыкнула Евдокия Герасимовна, но потом задумалась. — А надолго пожалуют?

— Дня, может, на два… А там кто их знает.

— Ну, на это время найду, где ее припрятать, есть закут у меня надежный.

— А вдруг немцы дознаются?

— Так… что ж тут, тут заранее не угадать. Как оно повернет, куда наклонится.

— Долго ли до беды…

— Да уж не знаю… Их небось тоже мать родила или как? Да авось как-нибудь… На-ка, поешь вот маленько, чем бог послал.

Легко перекусив, Света оделась, попрощалась с нами и ушла. Я не могла ее даже проводить. Я долго не отпускала Свету, молчала, наконец она решительно отняла руки, бросила на меня странный какой-то взгляд и быстро вышла, сказав торопливо на прощанье:

— Ну, всего тебе… Будем живы — увидимся.

Тетя Дуня пошла закрывать двери… Что же это она так рассталась со мною? Ну, хорошо там, в лесу, после того, что с нею случилось, — это хоть как-то ее оправдывало. Почему же теперь она так холодна, суха со мною, скупа на доброе слово, на ответное движение души? Сколько не виделись, я почти похоронила ее, и вдруг — такой подарок судьбы, единственный, можно сказать, за все это время, а она убежала, точно отделаться от меня торопилась.

Я долго не могла уснуть. Тетя Дуня слышала, как я беспокойно ворочаюсь, вздыхаю, но вопросами досаждать не стала. Мудра старуха, молчит, а у меня на сердце муторно. Сейчас я как-то особенно остро почувствовала свою наивность. Моим недостатком стала доверчивость, моим пороком — привязчивость. Я не так быстра и сообразительна, как Света, как многие из моих прежних знакомых по военному городку. Не сумела все еще перестроиться — и бросилась к Свете со слепою своей любовью, считая, что люди ко мне относятся точно так же, как и я к ним. Раз я никому не сделала и не делаю зла, почему же кто-то должен ко мне относиться плохо. А ведь относятся, ведь причиняют зло, в том числе и самые близкие мне здесь люди. Вот чего я совершенно не могу понять и, наверное, никогда не пойму — буду обманываться до самой старости.

Не выдержав, я стала спускаться с печки — душно мне там было, невмоготу, там ночь особенно была тесна и черна, как будто со всей земли она собралась в мое запечье. Раздраженная, потная, злая на весь мир, я неловко встала на выступ и, охнув, тяжело, грузно села на лавку.

— Ты чего? — хриплым басом спросила старуха.

Я не ответила ей, пошевелила только губами. Прошлепав босыми ногами по полу, я подошла к окну, села возле него. За стеклами лежала ночь, но было далеко видно — мягко светился снег. Пятнами чернели избы, сараи, белели скаты крыш, стогами туманились деревья — ни огонька нигде, ни единого проблеска. Потихоньку ком, саднивший у горла, начал рассасываться, мне стало просторнее, я как бы выходила из запечья собственной души. Что ж! У Светы своя жизнь, как у этой ночи за окном, как у снега, спящих домов, и мне надо все это принимать. Принимать и… прощать, злом одним, мстительной памятью жить невозможно — задохнешься, задавишь сама себя.

7

— Бабуся! Бабушка Дуня-я, — чисто звенит детский голосок.

— Ты, что ли, Парашка? — гудит старуха.

— Я, бабушка Дуня.

Я узнала голосок Парашки, шестилетней соседской девчонки, и затаилась, стараясь не шуршать. Потом, постепенно успокоившись, я сделала небольшую щель в сене— на пустую стену сарая глядеть и то веселее, чем лежать в кромешной тьме, да и звуку с улицы доступ открыт. Сейчас уже, наверное, короткий зимний день клонился к закату. Парашка проглатывает одну букву в слове «бабушка» и произносит его, смягчая и сокращая: «Баушка». И взрослые здесь так же говорят. Язык здесь несколько иной, чем тот, который я изучала в школе и на котором говорили женщины нашего полка. Жители здешние не говорят «куда», «туда», а сыпят быстро «куды», «туды». И говор этот близок звучанию казахских слов. Говорить так было легче и для меня — не надо язык ломать.

— Или за тобой гонится кто? Сидела бы дома, — нарочито сердится тетя Дуня.

— Да я сидела! Долго сидела… Бабушка Дуня, а к вам тоже заходили немцы? — с поспешной деловитостью спрашивает Парашка.

— Заходили, да ушли, ироды.

— А у нас дома два немца! Одежда у них зеленая. На плечах погоны. Желтые, как золотые. А я не испугалась, — тараторит Парашка.

— Вот и хорошо, что не испугалась. Ты же у нас молодец, — говорит тетя Дуня.

— Я вот нисколечко не испугалась, — еще возбужденнее продолжает девочка. — А они по нашему совсем не умеют говорить. Мама говорит, они по-своему, по-немецкому, разговаривают.

— У них язык другой, — соглашается тетя Дуня, — нам их не понять.

— Один немножко… чуть-чуть говорит. Они такие смешные. Мне говорит «девка». Не знает, что я еще маленькая. А у одного есть такая вот маленькая гармошка. Он ртом… губами играет. Такая интересная. Я попробовала играть… у меня не получилось. Один из них такой хороший. Конфетку мне дал. Я не испугалась. Я сказала, дай мне насовсем гармошку. Он сказал, потом… завтра даст. Он не обманет меня, бабушка Дуня, даст? — озабоченно спрашивает Парашка.