Свет очага

С трудом тащу я свое тяжелое тело следом за ними. Нет во мне ничего, кроме тупой покорности, готовности идти, куда гонят. Я слышу слова, которыми перебрасываются полицаи, но не в состоянии их осмыслить. Я отстала. Один из полицаев толкнул меня прикладом, я чуть не упала лицом на дорогу.

— А ну, шагай… — заорал он и добавил несколько грязных слов.

— Чего с ней чикаться-то… укокошить и все тут, — сказал молодой белобрысый полицай.

— Нет, это непорядок, — осадил его Усачев.

Не сразу я догадалась, что значит «укокошить». Судя по тому, как преданный немцам Усачев одернул белобрысого, тот, кажется, предложил меня пристрелить. Стреляйте! Мне все равно, и, может быть, даже с облегчением умерла бы я сейчас.

2

— А-а-а!.. Не могу видеть!.. Не могу-у!.. Пропади оно пропадом! — надрывный крик вывел меня из тупого равнодушия. Мы стояли на краю деревни возле уцелевшей от пожара маленькой избушки. Двое полицаев, нагнувшись, входили в двери. Кричал белобрысый, тот самый полицай, который предлагал меня «укокошить», лицо его налилось кровью. Он рвал рубаху на груди и вопил: «Не могу!» Бился и задыхался, словно ему не хватало воздуха.

— Ну, будет! Не дури! — подошел к нему полицай старше и схватил его за руку, белобрысый оттолкнул его, вырвал винтовку, выстрелил не целясь в сторону и, отшвырнув оружие, обмяк, бессильно опустился на корточки и вдруг заколотил себя по голове и снова закричал хрипло:

— О-ох, не могу! Да зачем же меня мать родила?!

Усачев надвинулся на него всем своим крупным телом.

— Не дури. Если немцы заметят — не дай бог!

— Надо водки ему хлебнуть. Водка есть? — спросил полицай старше. — Без спиртного нельзя никак, — грустно вздохнул он.

— Самогону хватает, — сказал Усачев. — Пей — не хочу, ублажай душу грешную: лей в нее, чтоб порядок был.

В это время один из проходивших мимо четверых немцев приостановился, похлопал по плечу какого-то полицая и сказал, коверкая слова:

— Отдыхай, немного отдыхай. Гуляй…

Белобрысый все еще не пришел в себя. Сотрясаясь всем телом, он прижимался к Усачеву, дрожало его лицо, рот скривился, точно у ребенка, готового заплакать, в расширенных остекленевших глазах застыл ужас. Он был похож на сумасшедшего, или нет, на мальчишку, случайно уронившего младенца, которого ему поручили нянчить… Вид его и пугал, и вызывал какую-то жалость.

— За что? За что же их… Чем они виноватые? — шевелил одеревеневшими губами этот малый.

— Как «за что?» Они… весь немецкий гарнизон перебили, — неуверенно отвечал Усачев. — Немцы беспорядков не допускают.

— Гарнизон-то перебили партизаны, — заметил полицай постарше. Он тоже не решался до конца высказаться.

— А партизанам кто сообщил?.. Кто держал тайную связь, как не они? — Усачев, кажется, обрадовался найденному доводу и заговорил решительнее, крепче. — Все это дела Носовца. Сюды его след вел, я это видел, да не смог ухватить его. Не-ет, это дело его рук, даже и не думайте! Так что это он довел всех до такой беды.

— Разве не мы перебили всю деревню? — просипел малый. Он уцепился за Усачева, его пошатывало, водило пьяно, он плакал, то и дело судорожно переводя дыхание.

— Почему мы? — нахмурился полицай постарше. — Врешь, мы не расстреливали. Не мы их расстреливали, понял?

— Да, расстреливали не мы, — жестоко сказал кряжистый, пожилой уже полицай, выходивший из низкой двери избы. — Глаза его под рыжими бровями были светлы, пронзительны и холодны. — Мы только руки и ноги вязали, а расстреляли немцы.

— Ну, конечно, мы же не того, а это… — стал вилять полицай.

— Ладно, оправдываться будешь перед партизанами, — оборвал его рыжебровый. — Передо мной нечего тут… Все мы теперь одного поля ягодка. Что бы ни было, отвечать головой… Самогону вы принесли, а закусить чем? Ноздрями воздух нюхать?

— Так погреб же есть, погреб, — прогудел Усачев. — Поворошите в погребе. Может, что сыщется. Это же хата Герасимовны. А она была старуха непоседливая, трудящая, запасец какой-никакой должон от нее остаться.

Герасимовна… меня так и ударило. Герасимовна… Господи! Да это же ее избенка, в ней я прожила два месяца. Я была настолько не в себе, что не узнала дом тети Дуни. Теперь я вглядывалась в просевшую от старости крышу, в потрескавшийся и почерневший от времени сруб. И знаю, и не знаю я этой избы. Войдя в нее осенью, я покинула ее уже среди зимы, и не представляла себе толком, как она выглядит снаружи. Теперь я снова стою возле нее, только на этот раз не своей волей пришла сюда, а пригнана прикладом автомата.

Господи, до сих пор не могу понять, за что так возненавидел меня тот белобрысый малый, так жалко обливавшийся слезами. Он вдруг набросился на меня, точно я была его заклятым врагом. Усачев, заботливо обняв его за плечи и участливо заглядывая ему в сырые глаза — как же, натерпелся, настрадался парнишка с непривычки-то, — повел его к дому.

— Айда, Тереха.

Тот шагнул было за ним, но вдруг уставился на меня. Сначала он глядел с удивлением, словно недоумевая: «Это что еще за зверь такой?» Потом стал наливаться злобой. Дрожащими руками он вцепился в винтовку Усачева, клокоча пеной на губах: