Свет очага

Думает ли человек о том, что каждое живое существо является на свет в таких материнских муках? Нет, не задумываются об этом. Иначе бы не ценили так дешево человеческую жизнь… Побоище в деревне открытой раной дышало во мне. Много слышала я впоследствии о жестокости врага, о фашизме, но видеть первый страх в застывших зрачках маленькой улыбчивой Парашки… Эти заплывшие страхом детские глаза возникают передо мной, обрывают мою мысль. Балованная девчонка, певунья. Озорная, со смешной своей независимостью и самостоятельностью, с улыбкой глядевшая и на друзей, и на врагов, она впервые зашлась от ужаса: «Дяденьки, дяденьки, я вам спою…» Слезы покатились из ее глазок, и она громко запела, надеясь, что любимые всеми песни спасут ее от смерти… «Ой, мама, больно»… недоуменный, слабенький голосок снова звучит в моих ушах.

Нет, не понимаю я этого зверства. И, наверное, никто не сумеет мне его объяснить. Я выжила чудом, но половину души своей схоронила там, в глубоком овраге.

Оставшуюся половину заполняет теперь маленький мой Дулат. Он сделал вдвое тяжелее мое и без того трудное положение, но зато удесятерил мои силы. Сколько мук я из-за тебя вытерпела, но ты отплатил мне за это радостью, маленький мой.

Несказанную отраду испытала я в тот миг, когда ты появился на свет. Освобождение — небывалое, всеобъемлющее! Каждая клетка, которая чуть не разорвалась перед этим, расслабилась. Тихо и сладко спали помертвевшие от напряжения нервы, и мной стал овладевать вселенский какой-то покой, и я узнала, что человека может лелеять и нежить скрип санных полозьев, и студеные звезды на ночном небе, и запах мороза, снега… И погрузилась я в глубокий и счастливый сон…

Сладковато-горький запах дыма, треск сосновых дров, лицо мне овевает жар пламени. Сладкие эти мгновения, предтечи и обещания глубокого, целебной силы сна. У огня о чем-то шепчутся какие-то люди… Я пробуждаюсь и лежу, с легкой печалью ощущая избавление от долгого тяжкого пути. Вот так бы лежать и лежать. И шепот у печурки, хоть и неразборчивый, мягок и приятен слуху. Но вот эту сонную тишину нарушил плач младенца. Сердце мое сладко екнуло. Начал он негромко, но тут же стал кричать, наполняя криком всю землянку.

Вслед за ним вскрикнула и я. Сухощавый человек у печки поднялся, подошел, склонился надо мной.

— Проснулись? Долго же вы спали, — сказал он тихо. — Ну как мы себя чувствуем?

— Ребенок… ребенок плачет.

— Ну, раз думаете о ребенке, значит, чувствуете себя неплохо. Поздравляю с сыном. Чудесный мальчик, настоящий солдат. Взвесить я его не смог. Но парень крепкий.

Какой еще «вес»? Меня охватила жалость к захлебывающемуся в плаче ребенку. Захотелось увидеть его. Человек с продолговатым носом, выдающимися, как у лошади, скулами, с налетом усталости на лице был похож на колхозника — на сторожа или конюха, но это был врач, принимавший ночью мои роды… Ребенок был уже запеленат. Впервые в жизни кормить было как-то неловко и зуд охватил все тело… Крохотное существо, завернутое в тряпицу, казалось сначала и моим, и не моим, а когда оно жадно присосалось к груди, по ней словно ток прошел. Грудь сначала напряглась, потом доверчиво расслабилась: все мое существо наполнилось какой-то сладостной истомой, хотелось еще теснее прижать малыша к груди. Но он прилип крепенько, насытился не сразу.

— Сани не совсем удобное место для родов, — говорил между тем доктор, ласково поглядывая на меня. — Но все прошло удачно. И я благодаря вам впервые прошел акушерскую практику.

Я, вся была захвачена ребенком и забыла поблагодарить доктора. Когда я покормила, он взял у меня малыша и передал молодой русской женщине, стоявшей позади него.

— Это Шура. Наша санитарка. Она присмотрит за вами, — сказал доктор. — Так как же вы себя чувствуете?

— Хорошо.

— Если хорошо, то сообщу вам еще одну радостную весть. Ваш муж здесь. Он заходил, когда вы спали. Шура, позови-ка старшего лейтенанта Едильбаева. Вас-то он видел, а сына еще нет. Теперь все радости отпразднуете разом.

Касымбек!.. Господи, что-то говорил о нем тот джигит… Абан, кажется, но я в муках ничего не разобрала. Надо было бы вскочить от прихлынувшей радости, броситься с криком наружу, а я едва могу шевельнуться, и даже теперь боюсь поверить этой вести. Столько счастья мне привалило в один день… Сердце стучит, бьется. Трудно выдержать не только большое горе, но и большую радость. Боже мой, что же я разлеглась, лежу себе преспокойненько. Я подняла было голову, но доктор остановил меня.

— Вам нельзя двигаться, — сказал он. — Вредно вам волноваться, никак нельзя. Кажется, оплошал я. Мне следовало малость повременить. Моя вина. Виноват.