Свет очага

Малыш, будто ощутив взгляды родителей, всхлипнул во сне, сморщился, зашевелил жалобно губами, заныл тоненько и вдруг перешел на громкий крик. Касымбек растерянно уставился на м, еня.

— Проголодался, наверно, сейчас покормлю.

Касымбек потоптался в нерешительности, сказал:

— Сейчас я Шуру пришлю, — и, осторожно пятясь, вышел из землянки.

5

Я благополучно родила и встретилась с Касымбеком, — две радости сошлись и заставили меня забыть обо всех печалях. Абан и Касымбек принесли вкусную курятину с дымящимся бульоном, заботливо накормили. Я чувствовала, как силы мои прибывали, точно открылись неведомые какие-то роднички и наполняли свежей водой иссохшиеся русла.

Партизаны дней пять не предпринимали вылазок, все было спокойно. Касымбек часто приходил, мы разговаривали, вспоминали. Абан тоже радовался мне, словно нашел жену родного брата, то и дело шумно забегал в землянку, суетился вокруг меня и, как нянька, ухаживал за мной. На второй день я подняла голову, а на третий встала на ноги. Теперь я могла не беспокоить Шуру, у которой дел хватало и без меня, грела воду на железной печурке, сама стирала пеленки малыша и делала все необходимое.

Вначале Шура показалась мне неуклюжей толстой теткой, но когда она разделась, сняла стеганку, размотала платок, я увидела тоненькую стройную девушку с продолговатым лицом под светленькими кудряшками. Работала она много, проворно и, по большей части, молча, но все-таки я успела разузнать кое-что о ней. Шуре уже за двадцать пять, но замуж еще не выходила. Она окончила медицинский техникум и была призвана в армию. Их подразделение попало в окружение, наткнулось при отступлении на немцев, произошла жестокая скоротечная схватка. Четверо из санчасти отбились, потеряли своих, с ними был тяжелораненый капитан — командир санчасти. Его несли на носилках, но он скончался по дороге в лесу. Долго скитались они, пока не наткнулись на отряд Касымбека.

Я не видела еще лагерь, о жизни партизан судила по тому, что окружало нашу землянку. Казаху она не кажется чем-то особенным — как будто кочевье остановилось на зимовье, наставило, нарыло кругом временных землянок вместо летних юрт. А нашу даже «временной» трудно назвать. Только у входа мешковина вместо двери, все остальное сделано добротно, кровля накатана из подогнанных сосновых бревен, стены обиты тесом. В медпункте одна я лежала со своим сыном. Впрочем, было еще несколько легкораненых, которые время от времени приходили на перевязку.

На следующий день Абан в одной руке принес в котелке кипяченое молоко, от которого валил пар, а в другой — пустую бутылку.

— Назыра-женгей, бутылка есть, а соску найти не могу. Может, у этих врачей отыщется?

— А зачем она? — спросила я.

— Как зачем? — удивился Абан. — А малыша кормить?

— Да разве кормят новорожденного коровьим молоком? Ни в коем случае этого нельзя делать.

— Да ну? — удивился Абан. — Совсем я этого не знал. Я думал, был бы сытым ребенок всегда, а какое там молоко, значения не имеет.

— Ему до четырех месяцев нельзя давать коровьего молока, — весело объяснила Шура. — Только материнское годится, другого он не выдержит.

— А по-моему, все это пустяки, — важно сказал Абан. — Дите, которое родилось зимой на санях, выдержит не только коровье, но и верблюжье молоко.

Мы посмеялись.

— Ладно, молоко вы сами пейте, Назира-женгей, — сказал Абан, — все равно через вас ребенку пойдет. Без молока вас не оставлю.

— Вы так говорите, как будто корову доите каждый день.

— А как же не доить! — воскликнул Абан. — Мы вчера захватили с собой рябую корову из того самого сарая, где вы прятались. Молочная такая коровушка, умница, смирная, добрая… Молоко теперь будет.

Зойка тети Дуни… Да, от этой коровы хозяйка моя надаивала утром и вечером по целому ведру. Из всего живого в деревне избежали смерти, наверное, только мы с Зойкой. Я снова увидела, как рослая старуха вцепилась в автомат немецкого солдата, рванула его к себе и вдруг, безжизненно сломившись, мягко повалилась на снег. Наташа ее бежит изо всех сил, и полы ее пальто раздуваются и бьются, как крылышки воробышка… Спаслась ли бедная девочка?

На другой день с Касымбеком пришел незнакомый мне мужчина. В подпоясанном ремнем полушубке, в шапке-ушанке, в ладных валенках чувствовалась собранность человека, часто бывающего на глазах у народа. Он вошел, чуть пригибаясь, и с властно-дружелюбными нотками в голосе спросил у Касымбека:

— Ну-ка, показывай свою женушку.

Опять знакомый голос! Вот она, моя потаенная жизнь: не лица узнаю, а голоса. Попросив Касымбека показать меня, он не стал дожидаться, когда тот «покажет», а устремил на меня серые яркие глаза. Взгляд его был жестким, я смущенно потупилась, и он снова обернулся к Касымбеку.

— Я сказал «жену», а надо было попросить показать всю твою семью. Вы же теперь целая семья, а?

— Да вот, неожиданно стали семьей, товарищ комиссар, — смущенно отозвался Касымбек. — Знакомьтесь. Моя жена Назира.

Моя рука утонула в сильной ладони незнакомца.

— Ну, будем знакомы, Носовец Степан Петрович.