Свет очага

— Ну… Не думал, что немцы так опростоволосятся. К тому же и вы все сработали прекрасно. Ни одна живая душа не заметила, что вы вошли в деревню. И часовых сняли быстро, без шума. По моим сведениям, гарнизон уничтожен полностью.

— Все это так, но оружия мы захватили меньше, чем было немецких солдат, — сказал Касымбек.

— Они же не по списку сдавали оружие, — засмеялся Носовец. — Бросали в панике, небось. А боеприпасы? Тут нам повезло. Без патронов винтовка всего-навсего дубинка.

— Согласен, операция удачная. Только жителей деревни не спасли. — Касымбек говорил отрывисто. — Ведь из-за нас гады эти уничтожили всю деревню. О, сволочи! Всех подряд… Даже младенцев грудных…

— Это страшный урок, страшный… Но — это урок, — сказал Носовец, сквозь стиснутые зубы. — Не-ет, народ постоит еще за себя! Мы не смогли полностью выполнить задание, — оставить на пути врага выжженную землю, но будет она гореть у них под ногами. Уже горит, поднимаются народные мстители, и начинается беспощадная война в тылу врага.

Носовец говорил тихо, но твердо, весомо, потом увлекся, и голос его зазвучал громко, но тотчас, заметив это, взглянул на меня, — не разбудил ли? Лежа неподвижно, я следила за ним из-под ресниц. Он подумал, что я сплю.

— Вот так, товарищ Едильбаев, — добавил он. — А подлецам и предателям пощады не будет. Пусть они страшатся не немцев, а нас. — Знаю, это больно, но… вот вчера он был активист, выступал на собраниях, бил себя в грудь, а сегодня сидит, затаился, выжидает. Ну ничего, ничего… В этой войне не будет нейтральных. Или с нами, или с врагами. Сам знаешь, немцы партизан в плен не берут. Нам с тобой отступать некуда. Победим — будем Живы, а не победим… — Носовец замолчал, задумался: — Знаешь, эту истину надо донести до каждого партизана. Пусть не ждут от врага ни малейшей пощады.

— После вчерашнего, наверное, ни один партизан не обманется уже, — тихо сказал Касымбек.

Мужчины говорили все жестче, злее, суровее. Мне повезло, я встретилась с мужем и вообразила себе невозможное: будто вернулись былые дни. Но по мере того, как говорили Носовец и Касымбек, все отчетливее понимала, что очутилась в самой середине пылающего огня. А я теперь не одна, мне еще тяжелее будет. Как пронесу живым сквозь этот пожар крохотное существо?.. На свертке из пеленок, скатившемся в снег, выткалась алая кровь… Я резко подняла голову. Мужчины встревоженно глянули на меня.

— Тебя что-то испугало? — Касымбек стал подниматься с корточек.

— Подай мне малыша.

— Успокойся… Он же спит.

Касымбек на цыпочках подошел к малышу, бережно поднял его и подал мне. Руки его не были уже неумелыми, как в первый раз. Поднялся и Носовец.

— Ну, скорого выздоровления супруге. — Он остановил Касымбека, который хотел было последовать за ним. — Ты можешь не торопиться. Не буду мешать семейным разговорам.

Носовец вышел. Касымбек стал подкладывать дрова в печурку.

— Жарко стало. Не надо топить, — сказала я.

Касымбек постоял нерешительно у печки с поленьями в руках, затем бросил их на пол и присел на краешек нар, не зная, что сказать, только поглядывал на запеленатого младенца, лежащего у меня на руках, как будто мы с ним в первые же дни исчерпали себя, рассказав друг другу свои истории. А вспоминать родные края, близких людей?.. Нет, мы не решаемся произносить далекие теперь имена. Что зря бередить истосковавшиеся сердца, говорить о нашем будущем… Мы оба чувствуем, что будущее сложнее, дальше от нас, чем прошлое. Каково оно, настанет ли вообще?

Минута, час, день — вот мерки нашей жизни, мы были рады неожиданной встрече и дня три только этим и жили. Но с глухой тоской я стала замечать, что первая слепящая радость пошла на убыль. Что-то вставало между нами — не прежние, собой только занятые супруги были мы. Счастье наше, личное счастье, казавшееся в июньские дни таким огромным, безмерным, чуть ли не для всех обязательным, теперь как-то ужалось, собачонкой изголодавшейся, забитой укладывалось в ногах. И было стыдно его и жалко в то же время это счастье прогнать. Я уже поняла, что отряд будет воевать до последнего, насмерть. Мольбою смерть не остановишь, говорят казахи. А значит, и горя, страданий, мук.

Здесь не фронт, у которого за спиной надежный тыл. Здесь воюют, прячась в лесу, таясь в ночи, скрываясь в оврагах, тут всюду враг. Сегодня партизаны напали, перебили немецкий гарнизон, а завтра уходят, растворяются в дебрях, отступают в непроходимые болота. И я, встретившись с Касымбеком, не только радость ему принесла, но и лишним грузом у него на шее стала, и не одна — нас двое теперь. Разве Касымбек этого не понимает? Даже оба это прекрасно понимаем, но он не подает виду. Даже в эти на редкость спокойные дни мы с сыном связываем ему руки. Касымбек смущен: ему нужно оставлять своих бойцов, чтобы побыть со мной, а я же знаю, как сильно задевает молодых джигитов прозвище «подкаблучник» или как там они называют человека, который держится за бабью юбку. Комиссар сказал ему «не торопись». Я тоже ему каждый раз это мысленно говорю и каждый раз подталкиваю его к двери: иди, иди, там тебя ждут…