Свет тьмы. Свидетель

— Думаю, он был или актер, или что-нибудь в этом роде, — говорил Тершик и всегда добавлял, что ему первому из всей Бытни Квис задал задачу. — И помните, какое у него было лицо — все в морщинах. И всегда они складывались по-разному, никогда нельзя было угадать, как он будет выглядеть, потому что этими морщинами он вроде как играл с вами в прятки.

А в ту, в первую, минуту, будь у Тершика чуть больше воображения, он мог бы подумать, что это птица, прилетевшая с луны. Так свободно падал плащ с его плеч, так выделялись светлым пятном жилет и рубашка под расстегнутым сюртуком и трость была нацелена словно длинный тонкий клюв, что Эмануэль Квис напоминал цаплю или аиста, спустившегося на землю и складывающего крылья. Перрон был пуст, никто, кроме Квиса, не сошел в Бытни. Дежурный по станции, отправив поезд, вернулся в диспетчерскую, чтобы передать сигнал следующей станции. Не было никого, кроме их двоих да восьми братьев — кругло подстриженных каштанов, под которыми месяц разлил колеблющуюся лужу тени, да трех керосиновых фонарей на деревянных столбах, свет которых мерк в лунном сиянии. Тершик имел полное право вздрогнуть, увидев что-то нацеленное в его грудь и блеснувшее, как клинок шпаги, но Тершик, как всегда, преувеличивает, — в минуту этой мнимой опасности трость миновала его плечо и ткнулась в один из сундуков.

— Мой багаж, — сказал приезжий, и его достаточно сильный голос прозвучал зычно, но без всякого выражения, словно эхо, повторяющее слова отчетливо и громко.

— Дзинь-дзилинь-дзилинь-дзинь, — засмеялись звонки в диспетчерской, когда дежурный по станции кончил разговор со своим коллегой, удаленным на двенадцать с половиной километров.

Приезжий дернулся, черты его лица пришли в движение и сложились в гримасу такой ярости, какой Тершику еще не приходилось видеть. Но приезжий не оглянулся на звук, а только приставил трость к ноге, морщинки опять разбежались, и лицо прояснилось, спокойное и гладкое, как будто это был другой человек.

— Я Эмануэль Квис, — продолжал он. — Багаж останется здесь, пока я за ним не пришлю. Обращайтесь с ним осторожно.

Тершик покраснел и схватился рукой за шею. Губы Квиса задергались, словно он собрался засмеяться, но из них выкатилось только еще несколько пустых словесных шариков.

— Повторяю, обращайтесь с ним поосторожнее, особенно когда будете снимать.

Тершика охватила злость. А она, черт возьми, почище удушья, так его и распирает, так и подбивает огрызнуться.

— Попробуйте, — взрывается он наконец, — попробуйте сами оттащить его, да еще осторожно, на такую тяжесть двух мужиков будет мало.

Тершику хочется заорать, но сознание, что диспетчерская в пределах слышимости, сильнее, поэтому он орет и шепчет одновременно, и кажется, что он судорожно выплевывает слова. От этих двух противоположных усилий у него даже горло перехватило.

Эмануэль Квис наклоняется вперед, вытягивает шею, вылезая из крылатки, как птица из крыльев. И его лицо, как зеркало, отражает каждое движение и дрожь физиономии Тершика. Тершик умолкает и с ужасом прислушивается к отзвукам крика, который он сдержал. Господи, если я так орал, мне конец. Ведь я не хотел ничего такого сделать. Или хотел, но кто на моем месте не разозлился бы тоже! Он смотрит на двери диспетчерской, ожидая появления на их бледно-желтом фоне силуэта дежурного.

Силуэт не появился, но Тершик все равно весь съежился и захныкал:

— Прошу прощения. Другой раз от работы так обалдеешь за день, что голова кругом. Одни заботы.

Квис быстро наклонился к нему и спросил с жадным любопытством:

— Скажите мне, какие?

И Тершик, не подумав, начал рассказывать с таким неожиданным доверием, словно этот человек мог уже завтра разрешить все его проблемы.

— Я ведь, пан Квис, не на постоянной. Хотелось бы получить путевую сторожку. Если вы пожалуетесь, мне крышка.

— Сторожку, — повторяет приезжий, — это которые возле путей? Ежедневно обходить свой участок, поднимать шлагбаум, иметь крышу над головой и твердое положение, быть почти что хозяином самому себе и не таскать в полночь чужие чемоданы так?

— Да, именно так, пан Квис.

— Но с чего начать? — бормочет Квис как бы про себя, а глаза его все так же впиваются в лицо Тершика.

— Есть здесь обходчик на двести шестнадцатом километре, — отвечает Тершик. Какой-то внутренний голос в нем кричит: «Что ты болтаешь, дурак!», но Тершик продолжает: — Дочь у него уродина. А сын выучился на инженера, работает в Праге в управлении.

— Это препятствие, — подхватывает Квис.

Тершик несколько раз сглатывает слюну, но тем не менее выкладывает последнее:

— У меня девушка в деревне. Картинка. Но с ней мне сторожки не получить, а у ней ни кола ни двора.

Лицо Квиса при этих словах опадает, лишенное напряжения и любопытства. Он наклоняется, опираясь на трость, и поднимает свой саквояж, которого Тершик до сих пор не заметил. Этот туго набитый матерчатый саквояж из клетчатого полотна больше похож на женскую сумку, чем на ручной чемодан.

Выпрямившись, Квис произносит:

— Примитив. Банально и совершенно неинтересно.