Свет тьмы. Свидетель

Священник взглянул и, увидав символ своей веры, возникший и размещенный таким необыкновенным образом, тоже осенил себя крестом.

— Это, наверное, какой-нибудь знак, — прошептал полицейский хрипло.

Священник уже опомнился, и поэтому суеверие Тлахача его раздосадовало.

— Да, конечно, — ответил он резко. — Это по меньшей мере означает, что мы тут разболтались и в наших речах было мало веры и набожности и самое лучшее, что мы можем сделать, это разойтись по домам.

— Ну нет, не так все просто, — упорствует Тлахач, голос которого стал опять обычным, — и хотел бы я знать, что это означает, если появилось как раз в эту минуту.

— Ну, — говорит священник веско и успокоительно, — такое случается здесь, конечно, не первый раз, и сегодня было бы, даже если бы мы тут с вами и не стояли. Однако в этом мире действительно ничего не происходит случайно и вне зависимости. И мы можем из этого извлечь для себя что-то полезное. Во-первых, не нужно будить того, чему предназначено спать, и, во-вторых, пусть это послужит нам поводом для пущей бдительности. Вы спрашивали, что может скрываться на свету, и вот настала минута, когда вы дрожали, как осиновый лист.

Полицейский обиженно заворчал, выпятил грудь и приготовился возразить, священник мягким, но повелительным движением поднял ладонь, чтобы тот замолчал.

— Я знаю, вы храбрый человек, Тлахач, не боитесь воров и буянов. Но вы только что сказали, что преступник не может скрываться при свете. Какая же бдительность нам нужна? Не знаю. Но знаю, что мы должны быть начеку. Вы и я — мы оба стражи, хотя каждого из нас поставила иная власть и на ином посту. Ступайте, приятель, и сторожите. Доброй ночи.

Священник повернулся и быстро зашагал прочь, а полицейский смотрел ему вслед до тех пор, пока тот не скрылся в дверях приходского дома. И вдруг он ощутил свое одиночество более остро, чем ему хотелось бы в этом признаться. Тлахач искоса взглянул на двери, которые его так перепугали, но тень колокольни уже закрыла большую часть домика, поднялась до самой крыши, и крест в эту минуту уже продвинулся куда-то за ее гребень. Конечно, это была просто тень, и полицейский сплюнул, вспомнив, как он поддался испугу и какую проповедь прочитал ему отец Бружек. Но и это не помогает ему обрести обычную твердость, он все еще не тот молодец, который не побоялся пригнать к солдатам отстреливающегося взломщика и сталкивал головами трактирных драчунов. Он уже сыт по горло сумасбродствами сегодняшней ночи, тенями, мудреными разговорами. И самое лучшее ему — повернуться задом к этому месту и направиться к приветливым огням трактира «У лошадки». Но в то же время ему не хочется убираться отсюда, как мальчишке, испугавшемуся в темноте огородного пугала или куста, похожего на бродягу; ему необходимо рассчитаться с этим распрекрасным уголком Бытни и всем тем, что ему сегодня пришлось испытать, доказать себе просто и веско, что ходит он по обычной земле, сторожит Бытень от воров, а все прочее — ерунда, не достойная внимания. Тяжесть внизу живота дает его мыслям вполне определенное направление.

Он сует дубинку под мышку левой руки и направляется через улицу, расстегиваясь на ходу. Встав у стены богадельни, навещаемой с наследственной привязанностью поколениями мальчишек и собак, он начинает мочиться на нее с превеликим удовольствием, облегчающим и тело, и мысли, в этом как бы выражено его окончательное суждение о всех сегодняшних происшествиях.

В глубокой тишине ночи полицейский с удовольствием вслушивается в звонкое журчание струйки, вместе с которой из него как бы уходит все, что теснило и внушало смятение. Но облегчиться он не успевает — иной звук с быстротой брошенного камня разбивает стеклянный купол тишины и поражает его слух. Это глубокий, звонкий красивый удар, но тело полицейского, в котором еще не спало напряжение, все сжимается от испуга и пресекает струйку. За первым следует еще удар, за ними — еще и еще, часы на ратуше бьют полночь. Полицейский вздыхает, слегка раздосадованный, что так перепугался, и заставляет свой мочевой пузырь продолжить деятельность. Струйка снова журчит, полицейский про себя отсчитывает удары и даже улыбается, когда замечает, что звон часов на ратуше и тоненький звоночек его ручейка звучат в унисон. Но не успели бытеньские куранты важно, торжественно и неторопливо пробить десять раз, как из глубины сияющей ночной дали донесся другой, долгий, тягучий звук, словно вопль проклятого, и полицейский вздрагивает снова.

— Пражский ночной. Что это я сегодня, как дурак, всего пугаюсь!

Дальнейшее принуждение напрасно. Мочевой пузырь болезненно сжался, будто в судороге. Тлахач застегивается и направляется к площади.

— Это мне может выйти боком, — ворчит он про себя.

Он хочет идти быстрее, но режущая боль внизу живота укорачивает и замедляет его шаг. А так как на его памяти ничего подобного с ним не бывало, Тлахачу кажется, что ему угрожает новая, неизвестная опасность.

— Наверное, отпустит, когда хлебну кружку пива.