Свет тьмы. Свидетель

Священник, хоть ему и не до конца известно, что побудило полицейского к такому ответу, понимает, в чем дело, и улыбается. Потом задумывается. Кто знает, не являются ли люди вроде Тлахача истинными избранниками божьими? Его уверенность идет от здоровья и телесной силы, а душа, никогда не израненная ни мыслями, ни страданиями, остается гладкой, как лицо ребенка, не изборожденное сомнениями. Если он и согрешит, то разве только слишком рьяно исполняя человеческие законы, которым служит. Или из склонности к эгоизму, потому что такое тело требует своего. Но отец Бружек знает, что этот бездетный вдовец взял на воспитание дочку своей умершей сестры и заботится о ней лучше, чем иные более обеспеченные о собственных детях.

В то время как они спускаются по отлогому склону Костельной улицы, мысли отца Бружека витают бесконтрольно и снова возвращаются к весовой с окном, затканным паутиной. И он говорит, будто без всякой связи с предыдущим разговором:

— Отчего все мы считаем, что зло скрывается только во тьме?

Тлахач откликается с неожиданной готовностью:

— Потому что на свету никому не укрыться.

Костельная улица слегка поворачивает и идет по прямой в горку. Они шагают навстречу луне, которая стоит рядом с башней костела. Серебряный поток обрушивается на них, будто хочет унести с собой. Стены, за которыми живут люди, стены, которые терпят жару, холод и дождь, где пишут мальчишки и поднимают ножку собаки, теперь источают свет и искрятся.

— А как бы вы назвали такой свет, Тлахач?

— Это не свет, это обман, — взрывается полицейский.

— Вы правы, — отвечает священник серьезно. — Лучше не видеть, чем видеть ложно. Лучше влачиться в темноте, чем плыть, как снулая рыба, в этом сиянии, которое и не свет вовсе. В темноте можно идти на ощупь, а как себя вести при этом свете, который показывает вещи не такими, какие они на самом деле или какими они не должны быть? Понимаете, почему вы шли к весовой, полный опасений, хотя разум вам говорил, что зло для своих дел не выбирает таких светлых ночей? Посмотрите на башню. Разве вам не кажется, что это не та башня, которую мы знаем? Я чувствую, что должен бы подняться на нее и молиться до тех пор, покуда тьма не поглотит свет — спокойная, ласковая тьма, которая приличествует времени сна и отдыха. Я могу, пожалуй, представить себе всякое зло, крадущееся во тьме, но я становлюсь в тупик, когда думаю о том, что может родиться и скрываться при таком свете.

Полицейскому кажется, что мера сумасбродных речей, которые он должен выслушать этой ночью, исчерпана. Он отвечает ворчливо:

— Хотелось бы мне увидеть кого-нибудь, кому вздумается лезть через забор или сшибать замки при такой иллюминации.

Отец Бружек открывает и снова закрывает рот, так ничего и не сказав. Слова, которые чуть не сорвались с его языка, в последний момент показались ему банальными, книжными, заученными.

В том месте, куда за разговором дошли священник с полицейским, Костельная улица начинает меняться. Внизу, ближе к площади и Тржной улице, ее обрамляют двух- и трехэтажные дома, в их первых этажах, за спущенными ребристыми шторами, отдыхают в эти часы, свободные от торговли и аренды, скобяные товары, мануфактура, галантерея, стекло и фарфор, сладости и кособокий манекен в парике — расставленные сети и западни торговли, которыми по воскресеньям и в ярмарочные дни заманивают сельских жителей.

Чем дальше, тем Костельная улица становится беднее; вместо двух- и трехэтажных домов с витринами поблескивают двумя-тремя окнами обшарпанные приземистые домишки с широкими въездными воротами, впрочем, сюда еще затесалась одна пекарня — и все, здесь ремесленники сдают свои позиции и власть берет в свои руки деревня.