Свет тьмы. Свидетель

— Хорошо, Нейтек, — отвечает, — но не пообещаете ли вы мне, что больше никогда не будете избивать жену?

Забияка рванулся, заметив ловушку, да поздно. Нейтек рвет руку, а священник держит, не пускает и жмет все сильнее, повторяя:

— Ну, как, Нейтек, пообещаете?

— Пустите, черти вас задери! — орет гуляка, а отец Бружек все сжимает и сжимает руку.

Под конец Нейтек грохнулся на колени, ругался, орал, рвался, аж пот его прошиб, потом обмяк, как тряпка, и выкрикнул:

— Обещаю, черт дери, только пустите.

Люди рассказывают об этом, прямо как о чуде. Нейтек жену больше пальцем не тронул. А когда ему хотелось задать ей трепку, он смотрел на свою лапу, помятую попом, и отпускал жену. И всякий раз его кидало в пот, и он уходил из дома, отплевываясь, будто его мутило, и клял все на свете, пока не отводил душу. Но никто не знал, что, придя домой, декан долго молился. И для спокойствия душевного отправился даже к епископу испросить, не посягнул ли он на промысел божий или сам был его орудием.

Декан с Тлахачем идут по Костельной. Перешли Тржную улицу, более широкую, чем сама площадь, и вдвое ее длиннее — здесь устраивали скотный рынок. Улица вся поросла травой, низко ощипанной стадами гусей, по одной стороне улицы течет речушка, достаточно глубокая, чтобы в летнюю жару в ней купалась ребятня; это — гусиное раздолье, охотничьи угодья уток и естественный водопой для скота, пригнанного на продажу. Костельная улица пересекает поток бетонным мостиком, перед которым с обеих сторон стоит круглый знак «22 тонны». Священник переходит тихо, зато полицейский заставляет мостик гудеть под своими тяжелыми шагами. В лунном сиянии лужайка утратила зеленый цвет; под покровом обильной росы она стала серо-серебристой и блестит, будто дно огромной пустой миски. Весовой сарайчик посреди Тржной улицы, обращенный к прохожим своей теневой стороной, выглядит среди этого пустого пространства, озаренного луной, необычно мрачно и таинственно. Полицейский, взглянув на него, чувствует, что в такую ночь, как сегодняшняя, этот домишко может стать приютом для любой мерзости и что не мешало бы его осмотреть. Тлахач привык в самые темные ночи бесстрашно рыскать по самым темным закоулкам, но сегодня он с удовольствием отказался бы от этого, отговорившись необходимостью проводить священника. Однако чувство долга побеждает. Полицейский останавливается и говорит:

— Надо бы заглянуть в весовую.

Декан смотрит на него с улыбкой.

— Зачем?

— А вдруг там кто-нибудь прячется.

— Пошли.

Они свернули с дороги и обошли весовую вокруг. Тлахач попробовал двери и окна, дергая их изо всей силы. Окна простые и ветхие, стекла дребезжат, вот-вот вылетят. У одного из двух окон с освещенной стороны дома стекла нет. Весной его выбили мячом ребятишки, новое вставят, когда весовщик начнет мерзнуть. Паук, прельщенный пустой рамой, заплел дыру паутиной, паутину запорошило пылью, и пылинки поблескивают в лучах луны. Кто знает, может быть, это единственная добыча, которая досталась пауку, если, конечно, над ним не смилостивилось изобилие ярмарочных дней, когда за скотиной тянутся стаи мух. Декан Бружек не прочь поразмыслить над участью этого ловца, сеть которого никогда не наполнялась. А так как ему свойственно мыслить символами, всегда для него пленительными и волнующими, он тут же вспоминает иных ловцов, ловцов душ и сердец, вспоминает невод Петра, долгое и терпеливое ожидание, которое суть вся жизнь, вспоминает последний и благороднейший улов, который уже не от мира сего. А Тлахач снова обрел уверенность, столько раз потрясенную нынешней ночью, и почувствовал необходимость оправдаться перед деканом.

— И на что сдался здесь этот домишко, — говорит Тлахач. — В нем только прятаться всякому отребью да караулить добычу. Тут человека можно четвертовать, и никто знать не будет.

— А вы когда-нибудь находили здесь кого?

Тлахач смущен и недоумевает, нет ли насмешки в простом вопросе священника.

— Нет, и даже не знаю, кого здесь могут ограбить, но все равно…

— Верно. Если чего-то не случилось, еще не доказательство, что не могло случиться. В этой жизни ни за что поручиться нельзя.

Тлахач неопределенно хмыкнул. Что ему сегодня не избавиться от таких речей? Сперва кормил ими бургомистр, а теперь вот декан. Полицейский нацелился на вещи надежные и приятные: тарелку гуляша, кружку пива, которые поставят человека прочно на землю и наполнят новой силой, на стопку горькой, которая исправит настроение и даст почувствовать, что ты мужчина, нацелился на партию в марьяж, в которой, пораскинув умом, можно рассчитать все, даже если не идет карта. А вместо этого с той минуты, как собственная тень сыграла с ним дурацкую шутку, он слушает речи, словно специально придуманные, чтобы возбудить в нем чувство, будто земля, по которой он ходит, не старая добрая земля, а какое-то чертово колесо, которое каждый миг может уйти у него из-под ног. Ему хотелось бы с этим решительно покончить.

— Не знаю, — говорит он угрюмо. — У меня голова на плечах, и я покамест соображаю, что мне делать.