Свет тьмы. Свидетель

Квис чувствует перемену, происшедшую с девушкой, но не знает, к чему ее отнести. Ее тоска настолько перемешалась в нем с его собственной, что теперь он не может отличить одну от другой. Что же это с ним стряслось, для чего он начал игру, в которой не может быть просто зрителем и развлекаться? Хватит. По крайней мере, на сегодня. Пора кончать, а впрочем, он не знает, чего боится больше, — того ли, что еще будет сказано, или момента, когда Божка исчезнет и он останется один.

Один!

Кто выкрикнул в нем это слово и почему эхо, завывая и скуля, не устает его повторять?

Божка, наконец, обретает дар речи и принуждает свой язык вернуть ее в реальный мир.

— Я, — произносит она, — я, пожалуй, пойду. У меня вода для посуды остынет.

Квис поднимается из-за стола, пораженный после всего происшедшего своей решимостью удержать ее возле себя, и не для одной лишь этой минуты, а так, чтобы она уже никогда от него не ушла.

— Подождите, барышня. Я хочу отблагодарить вас за вашу заботу обо мне и просить, чтобы вы приняли этот пустячок как выражение признательности.

Он протягивает руку к девушке и, пропуская тонкую цепочку между большим и указательным пальцами, дает капле коралла скатиться со своей ладони. Божка изумленно ахает и отступает на шаг, пряча руки за спину. Алая слеза висит в воздухе, словно сама по себе, ибо сумерки в комнате делают тонкую цепочку почти невидимой.

— Нет, я не могу, — выдыхает Божка. — Матушка станет спрашивать, где я взяла, а Нейтек — тот может подумать бог знает что.

— В таком случае вы ее спрячьте, и это останется между нами.

Божка все еще колеблется, вид у нее испуганный, словно она хочет убежать или расплакаться, и Квис начинает говорить что-то такое, что ему чуждо и незнакомо и от чего в нем самом кто-то начинает изумляться, кто-то заикается, а кто-то хохочет.

— Возьмите, прошу вас. Одиночество хуже всего тем, что вы лишены возможности что-то давать людям. Если вы примете эту безделушку, то снимете с меня большую тяжесть.

И Божка едва не захлебывается своим собственным сердцем, героически проглатывая его вместе со слезами, а потом подставляет ладонь, освобождая воздух от висящей в нем алой капли.

— Спасибо вам, — всхлипывает она. — Я всегда буду о вас думать.

И исчезает в кухоньке.

А Квис стоит, склонив голову набок, словно все еще прислушивается к этому чужому, незнакомому голосу. Потом подходит и глядит на поблекшую фотографию Либуше Билой, на которой ей было приблизительно столько лет, как Божке сейчас. На шее у Либуше висит подаренная им коралловая капля, но вдруг он съеживается, будто его что-то испугало, берет свою трость, шляпу и плащ и тихо выбирается из дому.