Свет тьмы. Свидетель

Скрытый густым разросшимся кустарником мохновский фонтан ведет свой разговор с вечностью. Сентябрь уже обрызгал зеленую стену кровью, медью и золотом, а матовые фонарики снежноягодника воображают, будто освещают это торжество многоцветья. На квадратах каменных плит, которыми вымощен тротуар перед зданием суда, играют дети, а перед лотками зеленщиков, возле трактира «У лошадки», судачат женщины. На лотках прибавилось товару и красок; отягощенные щедротами осени, они раздались вширь и напоминают лоно мифической богини, которая витает над ними, расплываясь в мглистом утреннем мареве. Быть может, юбки ее сотканы из перьев лука-порея, а пояс выкован из бронзы луковичной шелухи? Поглядите на кочешки цветной капусты — это молочная белизна ее живота и грудей, а яблоки приняли форму и цвет сосков; не ищите ее взгляда — вы утонули бы в нем, но можете держать пари, что волосы ее рыжи, как пучки моркови, мы не видим ее, она слишком возвышенна и слишком обширна, чтоб наш взгляд и наша фантазия могли объять ее, но мы чувствуем дыхание и аромат потайных уголков ее тела, она благоухает зрелостью плодов и лихорадочной страстью поздних цветов, дурманом увядающих листьев, вспаханной землей и диким запахом течки. Вы чувствуете, как в вас напрягается каждый мускул и нервы звенят, будто натянутые струны? Женщины у зеленных лотков вдыхают эти запахи, они беспокойны, они переминаются с ноги на ногу только для того, чтобы покачать бедрами, незаметно прогнуться, выпятить груди; от разговоров, что они ведут, то одна из них, то другая вдруг взвизгивает, будто кто-то дотронулся до ее чувствительного местечка. У многих юбка уже стала тесной в талии, потому что вот уже четвертый месяц набухает в них новая жизнь в память о той июньской ночи, когда подняли вдруг лай все бытеньские псы. Кто станет думать о вечности в такой теплый предполуденный час, когда солнце, едва пробившись сквозь утренний туман, насыщает воздух новыми испарениями, что поднимаются к нему с лугов и полей, садов и даже с бытеньской мостовой, еще влажной от недавних дождей; кто станет думать о ней, если с каждым вдохом жизнь становится все слаще, а кровь, обжигая, бежит по жилам; кто станет думать о ней, если она полнокровно пульсирует в тебе, как здоровое сердце? И голоса женщин и детей, и птичье пение — все это звучит громче, чем трехструйная песня мохновского фонтана, укрытого за зеленой стеной кустарника, окрапленной красками сентября.

Никто не замечает этой песни, никто не внимает ей, лишь Эмануэль Квис, педантично совершающий свою прогулку по площади, через равные промежутки приходит сюда, словно для того, чтобы подкрепить свои силы для нового пустого снования взад-вперед. Голос фонтана больше не действует на Квиса, как действовал в первый день после приезда в Бытень, когда он пытался понять его песню. Он еще позволяет ей звучать в себе, но, видимо, уже способен противиться, потому что добрался до иного ее смысла. Если на него накатывается страшная лавина времени, которая едва не захлестнула его в первый день, то теперь он научился удерживаться на берегу и не испытывать головокружения; видимо, поняв, что поддался обману и может лишь утонуть в водовороте своей фантазии, ибо времени нет, есть лишь вечность, которая вращается по кругу, вялая и равнодушная, не находя ни своего начала, ни конца. И песнь вечности, так же как песнь этого фонтана, все та же, она полна тоской, хотя и впитала в себя весь мир, и, может быть, именно потому никогда не сможет заполнить своей пустоты. Не это ли так влечет сюда Квиса?

Все дороги в эти дни упорно сворачивают на площадь. И его беспокойство становится все лихорадочней. Искр становится все больше, но трут лишь удушливо тлеет, и освобождающее пламя не желает взвиться.

Наконец, после многих дней тщательного ожидания, ему посчастливилось встретиться с бургомистром. Они столкнулись посредине площади, на полпути между мохновским домом и ратушей, потому что Квис двинулся от трактира «У лошадки» как раз в ту минуту, когда бургомистр выходил из дому.

Серая шляпа описывает знакомый полукруг, бургомистр тоже приподнимает шляпу, но, продолжая свой путь, делает еще несколько шагов, не собираясь останавливаться и начинать беседу. Однако, сочтя это пренебрежение слишком демонстративным, так не свойственным ему, он останавливается, словно забылся в поспешности, и возвращается назад к Квису, который торопится смахнуть с лица выражение гнева. И вот они стоят посреди площади, но нет столь длинных ушей, что могли бы навостриться и с тротуара услыхать, о чем эта парочка толкует. Тем усерднее напрягаются глаза, пытаясь по жестам и выражению лиц определить содержание разговора. Однако на расстоянии кажется, что беседа протекает вежливо и гладко, видимо, это обычный обмен любезностями, по крайней мере, ничего другого по их виду предположить нельзя.