Свет тьмы. Свидетель

Пока что вниз по Костельной улице несется ветер, и Божка идет вверх навстречу ему. Время от времени он становится чересчур дерзким, и Божка противится ему с тихим смехом в душе. Это оттого, что между ветром и женщинами давняя дружба. «Ах ты такой-сякой, — говорит Божка, — можешь трепать волосы, но юбки оставь в покое и не пролей суп». Божка несет Квису обед из трактира «У лошадки». Она ждет не дождется, когда начнет у него прибираться, а Квис примется за еду. Божка с удовольствием поглядывает, как он ест суп, а потом старательно нарезает и накалывает на вилку куски жаркого с тарелки. Он ест совсем иначе, чем те, кого Божка привыкла видеть за едой. Она накрывает ему столик у окна, возле которого Квис проводит все свое время, когда бывает дома. Он кажется ей таким одиноким, словно межевой камень на лугу, более подходящего сравнения Божка найти не может. Но ведь пан Квис вовсе не камень, хотя иногда может быть таким же неподвижным. Да, это единственное, что Божке в нем не нравится, — иногда он сидит, застыв, будто ничего не видит, но глаза у него открыты и он не спит. И за едой он ведет себя так же; ест красиво, но чаще всего даже не замечает, что ест, хотя это бывают такие блюда, что Божка с удовольствием вылизала бы после него тарелку.

Действительно, у пана Квиса очень странный взгляд, и если он на вас уставится, то кажется, будто спрашивает — а что вы за человек. И вы готовы рассказать ему о себе все. Божка это могла бы сделать запросто: ей скрывать нечего. Только постыдилась бы сказать, что любит его. Так любит, будто он ее дедушка, только не такой старый, или будто он ее отец. Как прекрасно иметь такого смирного, тихого, приветливого отца. Божка и в самом деле испытывает это чувство или только скрывает более глубокое, которого боится? Да разве возможно, чтобы здоровая, красивая девчонка влюбилась в эдакого сморчка, неизвестно даже, кровь ли течет в его жилах? Может, это всего лишь сочувствие, наверное, она просто играет в чувство, томимая одиночеством и сердечной тоской, но молодость нередко смешивает игру и правду.

Комната благоухает айвой — паданцами, сбитыми ветром, этим самозваным садовником; айва ровными рядами разложена вдоль зеркала на комоде. Запах обеда, который Божка подала Квису, улетучивается через полуоткрытое окно. Ветер мчится вниз по Костельной улице, скользит по стенам домика Квиса, а здесь, внутри, лишь изредка колыхнет занавеску. Божка передвигается тихо, как только может, вытирает пыль и тайком поглядывает на Квиса. Она протирает зеркало и вдруг видит в нем свое отражение, поднимает руку, чтобы пригладить волнистые светлые волосы, но тут же, устыдившись, опускает ее, словно такое ей не положено, и чуть слышно вздыхает. Зеркало очень старое и его голубоватое стекло — будто холодная гладь воды осенью, но Божкино правильное лицо, белое и румяное, отражается в нем светло, будто высвечивается каким-то скрытым источником света. И девушка, взглянув на свое лицо, всякий раз испытывает грусть, происходящую от желанья, которому нет имени. И она отворачивается от искусителя и вытирает картинки, развешанные на стенах.

Это фотографии в узких золоченых рамках, большей частью овальной формы, с петелькой из ленты наверху. На них — незнакомые пожилые люди в одежде, которую перестали носить задолго до того, как Божка появилась на свет. Среди пожилых есть только одно молодое лицо, и оно, насколько Божке известно, принадлежало хозяйке этого домика, ей было тогда столько лет, как сейчас Божке. Божке кажется, что между этой барыней и Эмануэлем Квисом есть какое-то сходство. В чем оно, Божка уловить не может, но сознание этого заставляет Божку вздрогнуть. Она пытается украдкой взглянуть на Квиса, но встречается с взглядом его неподвижных глаз; от испуга она краснеет, опускает ресницы и продолжает тщательно вытирать пыль, она уже знает: эти два взгляда, той барышни и Квиса, делает схожими одиночество, одиночество такое бездонное, что, кажется, в него мог бы бесследно провалиться весь мир. Жалость сжимает Божкино сердце, какая-то детская сказка всплывает в ее мыслях: «Ох ты бедняжка, если б я могла взять тебя за руку и вывести из черного леса, где ты так одинок и где тебе, наверное, очень страшно». И тут она, сама не зная, как это могло получиться, набирается смелости и смотрит прямо в глаза, которые, — она это знает, — все еще пристально уставились на нее.

То, что Квис читает в открытом и наивном девичьем взгляде, потрясает его. Он растерянно моргает глазами и неестественный румянец, осевший на скулах, разливается теперь по всему его лицу. Он, видимо, всегда избегал молодых людей, боясь заблудиться и утонуть в их обманчивой смятенности чувств, боясь ошибиться в оценке истинности мыслей, проносящихся под небом молодости. Есть лишь одна непреодолимая граница, которую молодость не может перейти, — это смерть. Однако он не собирался открывать в себе кладбище. Остальное для молодых лишь игра, и там, где ныне лишь пепелище, завтра может зазеленеть трава.