Свет тьмы. Свидетель

Тлахач поднимает лицо к небу, словно хочет задать вопрос. А небо тем временем уже совсем почернело, и в его чернильном омуте кишмя кишат золотые головастики. Это зрелище, как ни странно, не угнетает Тлахача, наоборот, успокаивает, утверждает его в сознании собственной необходимости. Он решает продолжить свой обход, чтоб утишить совесть и иметь возможность выпить рюмочку в трактире «У лошадки». Конечно же, его путь ведет к центру рынка, где во тьме, словно одинокий утес, поднялся с глубокого дна весовой сарайчик. Тлахач обходит это ветхое строение со всех сторон, дергает ручку дверей и через разбитое окно запускает в его утробу испытующий лучик служебного фонарика. Прильнув лицом к раме, он следует взглядом за блуждающим лучом света. Помещение пусто, как обычно. Тлахач видит лишь плечо весов с передвижной гирей, столик и стулья, а в углу — пивную бутылку, которая валяется здесь с последней весенней ярмарки. В Бытни, если поискать, найдутся, конечно, места и позаброшенней, возьмите хотя бы проулок между кладбищенской оградой и стеной прихода. Но весовая так и манит к себе Тлахача, это его навязчивая идея, и если бы он когда-нибудь выпил лишку, то непременно поведал бы вам, что здесь его однажды настигнет судьба. «Кого-нибудь застукаю, а он меня и пришибет», — сказал бы он, желая придать своей профессии трагичную романтическую окраску.

Окончив осмотр, который благодаря подобным фантазиям связан с определенной толикой волнения, Тлахач может продолжить свой обход, вполне удовлетворенный тем, что и на сей раз ему удалось избежать воображаемой ловушки. Он идет по густой траве, которая скрадывает его шаги, делая их вовсе неслышными, вдоль ручья, ставшего более торопливым и говорливым после недавних дождей. Идет в темноте, достаточно, однако, прозрачной для его привычных глаз, в темноте, размытой светом нескольких худосочных фонарей. И никак не может избавиться от странного ощущения, пожалуй, даже страха, будто кто-то крадется за ним по пятам.

И он поступает так, как и пристало человеку с его характером, которому кажется, будто его поджидает опасность: он поворачивается, чтоб встретить опасность лицом к лицу, как бык встречает нападающего на него волка. Всякий раз Тлахач натыкается лишь на пустоту, и все же чувство грозящей ему опасности не покидает его.

Он останавливается и прислушивается. Тишина охватывает его и поднимается до самого неба, а потом осыпается вниз со звезд дробным дождем, и только ручей пронзает ее, словно бечевка отвеса, измеряющего глубину. До чего ж благодатная вода в этом говорливом ручье! Если б не она, тишина не выросла бы до таких ужасающих размеров. Тлахач поворачивается и посылает луч света обратно к весовому сарайчику и, слегка стыдясь своего поступка, прощупывает еще и тропинку, бегущую вдоль стены, по другую сторону ручья.

За ним и вокруг него одиноко и пусто. Да и кому идти следом? Неуверенность гнездится в нем самом. Он снова вспоминает декана Бружека в ту лунную ночь, когда провожал его домой и священник вел такие странные речи об опасности, таящейся в ярком свете. Может быть, он имел в виду нечто такое, чего не осветить даже самым сильным фонарем? Тлахач превозмогает искушение повернуть назад и отправиться к «Лошадке» мимо весового сарая. Тогда, миновав рынок и свернув направо на Менинскую улицу, он, чтобы достичь своей цели, неизбежно должен будет пройти через всю площадь. Да, через всю Главную площадь. Если действительно существует какая-нибудь опасность, ступай и встреть ее лицом к лицу, чтобы ты мог над ней посмеяться. Трава поглощает звуки его шагов, но вот башмаки его уже громыхают по гулкой мостовой Менинской улицы, и Тлахач облегченно вздыхает.

Как только он выходит на площадь, куранты на ратуше тут же швыряют в него два звонких камушка. Половина первого. И Тлахач, не прислушиваясь и не оглядываясь, знает, что, кроме него, здесь нет ни живой души. Даже темный островок сквера не дает о себе знать ничем, кроме знакомого пения мохновского фонтана. Пройдет еще по меньшей мере час, пока последние, самые заядлые картежники и пьянчуги оставят свои прокуренные логова и начнут с шумом расползаться по домам. И все-таки Тлахач застыл в неподвижности, весь превратившись в слух. Тишина, нигде ни звука.