Свет тьмы. Свидетель

Так вот, значит, какие чувства испытывают те ночные пташки, что отправляются в эту пору на свой ночной промысел. Но что же общего у бытеньского полицейского с жульем, что крадется в тени стен и заборов, или прячется в подвалах, выжидая подходящей минуты? Полицейский идет, не опасаясь света, не прячется в полумраке, но почему-то останавливается, оглядывается и прислушивается чаще обычного. Да, но ведь это входит в его обязанности, не станем же мы упрекать его в том, что он чересчур ревностно исполняет их. Все было бы хорошо, если б не те несколько кусков толстой проволоки, которые нет-нет да и звякнут в кармане его шинели. Ведь один конец этой проволоки загнут под прямым углом и расплющен молотком. Перед усадьбой Дастыхов Тлахач останавливается и долго стоит, пытаясь стряхнуть мурашки страха, которые пробегают по его спине. Ему вдруг показалось, — из окна на втором этаже он слышит что-то, похожее на женский плач. Но тишина смыкается над ним быстрее, чем он может убедиться, что не ошибся. Тлахач продолжает свой путь, минует аптеку и еще один дом и неумолимо приближается к лавке Гаразима. Лучше бы пологость площади унесла его дальше и доставила к самому трактиру «У лошадки», тихой пристани его ночных походов. Но тридцать лет каждую ночь он останавливается здесь, перед лавкой Гаразима, и сегодня он тоже не в силах двинуться дальше, словно кто-то перегородил его путь шлагбаумом. Тридцать лет, из ночи в ночь он подходит к трем ступенькам у входа и, нагнувшись, взвешивает в ладонях и проверяет эти громадные замки, запирающие железные жалюзи, те самые замки, что валяются здесь, как дохлые щенята. Тридцать лет, каждую ночь, он насмехается над ними, убежденный, что ему ничего не стоит их отпереть. И тридцать лет верит, что может сколько угодно насмехаться и думать о подобной чепухе, уверенный, что никогда не сделает этого.

Тлахач стоит на краю тротуара спиной к лавке и размышляет. Нынче ночью пузатый ящик кассы, который старик Гаразим считает неприступным сейфом, набит деньгами, завтра он отнесет их в местное отделение банка. Об этом знает вся Бытень, почему же не может знать и полицейский Тлахач? А впрочем, что ему за дело до Гаразимовых денег? Пускай там стоят хоть пять касс, битком набитых деньгами. Если б только замки не валялись вот так, перед лавкой.

Тлахач уверен, что он все еще стоит в размышлении, покачиваясь, на краю тротуара, а на самом деле он уже спустился на самую нижнюю из трех ступенек и взвешивает на руке замок. Ну и что из этого? Тридцать лет он взвешивает их, держит на ладони, глубоко презирая в душе. Во всем городе не найдется человека, который поверил бы в то, что стряслось позже, ибо все жители Бытни до одного готовы дать голову на отсечение, что Тлахач — честнейший человек.

Полицейский сопит и потеет, как будто совершает бог весть какую тяжкую работу. Не только килограммы его хорошо откормленного тела, не только объем брюха, налитого пивом, изнуряют его; ему пока еще не трудно нагнуться, когда надо, он достаточно подвижен, это его душа вступила в последний раунд борьбы, которая идет вот уже столько дней, и полицейский понимает, что его безукоризненная честность, сбитая с ног двойным нельсоном безумного искушения, падает, обессиленная, и опрокидывается на обе лопатки. Напрасно он ходил окраинами города, напрасно испытывал свою стойкость, напрасно избегал этой площади. Все равно он взвешивает в руках один из уродливых замков и, заглянув в огромную замочную скважину, понимает, что свисток невидимого судьи уже возвестил о его поражении. Вот и куранты на ратуше отметили это тремя звонкими ударами и эхо покатилось по безлюдной площади насмешливыми аплодисментами. Он сует правую руку в карман и, внезапно охваченный лихорадочной спешкой, пропускает между своими толстыми пальцами ту самую проволоку, что с одного конца согнута и расплющена, и выбирает на ощупь самую толстую из них.

Погрузив отмычку в скважину замка, он стал прощупывать его нутро. Все сомнения, угрызения совести и опасения в приливе давно позабытого и вновь проснувшегося профессионализма уходят в небытие. Видимо, не эти гаразимовские замки были истинной причиной преследовавшего его тридцать лет беспокойства. Ему хочется насвистывать, словно он вернулся обратно в те годы, когда еще был учеником и подмастерьем. Потому что его пальцы, одеревеневшие от бездействия и ежедневного соприкосновения с дубинкой, обретают чувствительность и с поразительной точностью сообщают ему, что именно обнаружила отмычка в утробе замка, и сами подсказывают: «Поверни ее так, а теперь вот так, сейчас чуть потяни на себя и снова прижми, а вот теперь уже можешь поворачивать».