Свет тьмы. Свидетель

Ее захлестывает раскаяние, ведь она не может рассказать ему правды, зачем таким странным образом обручилась с ним сейчас и как предаст все его мечты и надежды, которыми он вооружился для борьбы со своими родителями. Лида прячет в его волосах лицо и плачет.

Еник испуган.

— Лида, Лидушка, не плачь. Я не хотел тебя обидеть. Ты же знаешь, что я люблю тебя и никогда не покину.

Она охотно объяснила бы ему, что он заблуждается, но боль ее так сильна, что она подавляет всхлипы, и лишь слезы текут из ее глаз. Если б только она могла предположить, как ей будет тяжело, как гадко, как плохо. Теперь она, видимо, и вправду не найдет в себе сил, чтоб настоять на своем и уехать, и навсегда удовлетворится одной судьбой, только бы в ней жил Еник, живой и невредимый.

Часы на ратуше отбивают половину двенадцатого, когда они выходят из ворот погребка. Мохновский фонтан задерживает их возле себя, и последние поцелуи теперь почему-то имеют совсем иной вкус, чем вчера или раньше. Трехструйная песнь фонтана набрасывает петлю на Лидину шею. «Не души меня с такой силой, я не убегу. Я знаю, что вся моя решимость, вспыхнув, сгорела в объятьях Еника, и теперь я буду слушать тебя до конца своих дней. И сейчас это уже кажется мне не таким ужасным, как прежде».

Освещенная бледным светом уличного фонаря женская фигура в светлом пеньюаре торчит, как обычно, в окне над лавкой Гаразима. Еник ведет Лиду под руку и чувствует, как шаги его меняются, они уже более не легки, он весь сжался, как человек, готовящийся отражать нападение, и до боли стискивает Лидин локоть, да и женщина в окне ведет себя иначе, чем обычно, — она сдвинулась с места, распахнула окно и, когда эти двое достигли тротуара, нависла над ними.

— Еник. — Голос пани Гаразимовой скрипит приглушенно, чтоб его могли услышать лишь эти двое, но от этого он не становится более приятным. — Тебе не кажется, что ты заходишь слишком далеко? Соблюдай приличие хотя бы ты!

Лида откликается прежде, чем Еник успевает прийти в себя и ответить. Такого голоса Еник у нее никогда не слыхал, такого спокойного, милого, вежливого и вместе с тем такого насмешливого:

— Не сердитесь на него, сударыня. Нам необходимо было решить столько вопросов! Дело в том, что мы только что обручились. Не так ли, Еничек?!

Еник, чуть поколебавшись, почти кричит, хрипло и вызывающе:

— Да! Мы обручились!

Окно над ними удивленно замирает, и вдруг раздается страшный скрип, будто ветер что было сил толкнул обе рамы.

— Обручились? А у кого вы спросили разрешения?

— Разрешения? — высоким голосом поет Лида. — Я полагаю, друг у друга, не так ли, Еничек?

«Боже, я больше не могу! Ни слова больше! Сыграть это я смогла бы, но в жизни — не могу и не хочу!» Она прижимается к Енику, быстро целует его и опрометью бросается прочь, лишь мостовая звенит под ее каблучками. Но слезы проворнее каблучков, они настигают ее, они льются из глаз, прежде чем Лида добегает до своей калитки.

Полицейский Тлахач совершает сегодня свой ночной обход, так сказать, с конца. Он начал там, где обычно заканчивает: от трактира, что напротив железной дороги, и теперь бредет по окраине, словно умышленно избегает центра, а в Бытни, как известно, центром является площадь. Тлахач выбрался на верхнее шоссе и увидел, что лунный серп опускается над менинскими лесами где-то за Бошильцем. Время, видимо, шло к полуночи. А впрочем, время-то ему отлично известно, потому что он слышит, как часы на ратуше отбивают каждую четверть, и свернул на узкую тропинку между приходской и кладбищенской стеной, когда они начали заколачивать гроб минувшего дня двенадцатью звонкими ударами.

Едва ли кто из бытеньских жителей выбрал бы себе такой час для прогулки по этой дороге. А Тлахач шагает беззаботно, заполняя своими плечищами всю ширину проулка. Полицейский печатает тяжелый, размеренный шаг ничуть не быстрее и не медленней, чем в любом другом месте. Но и не насвистывает, как обычно, из уважения к этим местам, как не стал бы здесь, впрочем, свистеть и днем. И вообще Тлахач солиден и спокоен, а это для него является самым главным, этим он доказывает самому себе, что не подвластен никаким вымыслам, суевериям и бабским страхам. Видимо, в этом и есть скрытый смысл сделанного им крюка во время сегодняшнего обхода, ведь это ему вовсе не вменяется в обязанность и никто его к этому не принуждал. Полицейский явно борется с чем-то, чего не схватишь за ворот, как трактирного хулигана, не тряхнешь что есть силы и не втиснешь в рамки дозволенного законом. Тлахачу необходимо убедиться в том, что он справится со всеми земными искушениями назло тем кускам проволоки, которые позвякивают в правом кармане его казенной шинели.

Лунный серпик, наверное, уже утонул в Бошильце, но чем темнее становится небо, тем ярче и веселее сверкают светильники звезд. Хороша нынче ночь, ядреная и холодная, темная и спокойная. В проулке задержалось немного тепла, потому что солнце грело целый день, но если поднять руку над головой, то ощутишь, как из-за стены тянет холодом.