Свет тьмы. Свидетель

Я в ужасе, а Франтик бунтует против моего непомерного возбуждения и страха. Он злится на меня, чертыхаясь сквозь зубы.

Наконец-то мы у вторых дверей чердака, у тех, что над лестничной площадкой, где живет лоточник Прах. Здесь, за дымоходом, глубокий выступ, где можно укрыться, если неожиданно кто-нибудь появится.

Открыв двери, мы боязливо оглядываемся и прислушиваемся. Никого. За дверьми квартиры слышны бульканье и шипенье, в это время у жены лоточника дел по горло, она вертится возле плиты, дожаривая последних гольцов и кусочки карпа на остатках жира, сковороды раскалены, плита пылает, а тут еще нужно наладить стариков лоток, дедка еще похрапывает на своем диване, а она ума не приложит, за что хвататься раньше, за чем раньше поспеть. Более удобного времени не придумаешь. Прахова деревяшка стоит за ведром, ремни висят вокруг ее выдолбленного верха, словно часть конской сбруи. Из-под полы пальто я вынимаю пилку, — стянул у нас на складе. Франтик, крадучись, спускается вниз. Осторожнее, друг, осторожнее, не зацепись о ведро, не урони пилку, не споткнись.

Вот теперь вопрос — где пилить? Мы спорим, где подпилить деревяшку. Я предлагаю — внизу, у ступни, Франтик — вверху, у выемки. Да, пожалуй, так лучше — работы меньше и не больно заметно.

Франтик, упершись деревяшкой с пол и стену, пилит. Я сторожу. Теперь, если старуха Прахова выйдет за водой, нам конец. Одновременно я слежу и за Франтиком. Хватит уж, не сходи с ума, и так чуть ее всю не перепилил. Но прорезь заметна, белеет на черной полированной поверхности, будто край воротничка у кельнера. Что с этим делать — так ведь Прах эту белизну сразу углядит! Но Франтик уже знает, как поступить. Послюнявив палец, он мажет его сажей и пылью. Прорези словно и не бывало.

Нога снова водружена на свое место, за ведро, здорово у нас это вышло, никто и не видел. Франтик выпрашивает у меня пилку, я отдаю — на что мне, лишние хлопоты, пришлось бы возвращать, откуда взял. А теперь мы напряженно ждем, что будет дальше. Я представлял себе это так: лоточник нацепит деревяшку, пристукнет, чтобы попробовать, как она сидит на ноге, и — трах! — дерево пополам. Вот тебе, получай по заслугам, получай за вырванные волосы, за то, что душил, что вывалял меня в снегу, за удар палкой по спине, которая все еще болит.

Мы уже немножко озябли, стучим зубами, Франтик тихонько чертыхается и хочет уйти. Не поддамся, не уйду, пока не услышу проклятий и брани лоточника и воплей его жены, я должен насладиться вполне за то, что он со мной сотворил. Несколько раз нам приходится прятаться, когда кто-то выглядывает на лестницу либо на галерею, но всякий раз мы возвращаемся на свой пост. Наконец из-за двери лоточника послышались раскаты хриплого кашля, два протяжных зевка и вот — дверь распахнута, лоточникова жена, дробная, сгорбленная бабка, такая непомерно крохотная в сравнении с «юнаком» Прахом, появляется на пороге и уносит протез с собой. Мы ждем, наступает кульминационный момент, теперь уж и Франтика охватывает волнение; двери, будто резонатор-усилитель, сообщают, что творится за ними, — там харкают и пыхтят, обмениваются невразумительными словами, скрипят стульями, звенят посудой.

Ничего, все еще ничего. Теперь, слышишь: стук — шаг, еще стук — еще шаг, стук — лоточник уже укрепил протез и расхаживает по кухне. Вот тебе и раз. Мы переглядываемся. Неудача.

— Мало подпилили, — шепчет Франтик. — Говорил, нужно побольше.

Ну вот, наконец двери открылись, и старик, нагруженный лотком, вышел на лестничную клетку, а за ним проскользнула его жена. Мы подглядываем за ними через щель в полуотворенной чердачной двери, неизъяснимый страх охватывает нас. Франтика бьет дрожь, так же, как и меня.

Расставив руки, старуха идет следом за своим мужем, словно за малым дитятей, делающим первые шаги.

— Будь осторожнее, отец, — озабоченно лепечет она. — Темно уж. Не могут пораньше свет зажечь.

А старика беспокоит его протез.

— Слышь, как скрипит, сволочь? Доведет она меня, разозлюсь, растоплю ею печь и — всех делов.

Спускаясь по лестнице, старик всегда выставлял деревянную ногу вперед, перенося на нее центр тяжести, а здоровую подтягивал к ней. Так и сегодня. Держась за перила, вделанные в стену, Прах переставил деревянную ногу на одну ступеньку и перенес на нее всю тяжесть тела, обремененного подносом. Раздался треск раскалывающегося пополам дерева, а потом уж все закружилось и превратилось в хаос; вскрик старика, вопль старухи, гулкий грохот тела, бессильно катящегося по лестнице, звон разбитого фарфора и стекла, дребезжанье перескакивающих со ступеньки на ступеньку жестяных банок.

Прочь, прочь отсюда! Я не могу сдвинуть Франтика с места, он стоит как вкопанный, а может, его, идиота, даже тянет вниз на помощь старику. Я молочу кулаками по его спине, тычками гоню его перед собой, неуклюжего и неповоротливого, будто пень.

— Шевелись ты, надо мотать отсюда, — шепчу я ему прямо в ухо.