Свет тьмы. Свидетель

Наконец это доходит до его сознания, и он бросается наутек. Прижимает к телу пилку, спрятанную под пиджаком, и бежит, не глядя, ослепленный ужасом, и врезается в стенку дымохода. Но это не образумливает его, я вынужден принять руководство, я волоку его за собой.

К вечеру сумрак на чердаке сгустился, в потемках мы спотыкаемся, стукаемся головами о поперечины. Ужас и страх воем выли во мне, но, несмотря на это, я напряженно думал о том, как бы мне избежать наказания. Да, именно мне, о Франтике я не заботился. Когда мы достигли противоположных дверей чердака, Франтик попытался выскочить на лестницу, но я удержал его. Погоди, глупец, нечего нам лезть им в руки.

Лестница грохотала под тяжестью шагов и содрогалась от криков. Весть о несчастье, постигшем лоточника, разлетелась по дому, и люди спешили к месту происшествия. Я затаился и жду, Франтик сипло дышит у меня за спиной, чуть ли не всхлипывая. Тишина. Вот еще раз бухнули двери, несколько запоздавших зевак спешат вниз. Вот теперь уже можно идти.

Я оглядываю Франтика.

— А где твоя шапка?

Он ощупывает руками волосы.

— Не знаю.

Видно, шапка свалилась у него во время одного из падений где-то на чердаке, но не возвращаться же ее искать?

Позже Франтикову шапку нашли другие, и она последней каплей перевесила чашу весов, явившись вещественным доказательством его провинности.

Двери у нас отперты, очевидно, придурковатая Барка бежала так поспешно, что забыла их запереть. Я отжимаю Франтика к лестнице:

— Уматывай отсюда, сгинь, кому говорят!

И закрываю двери. Пусть сам себе поможет, коли сумеет.

Маменька, где маменька? Только она одна может меня спасти. Я мчусь по сумеречным комнатам — и почему это надо открывать столько дверей? Слезы подкатывают к горлу. Мама, мама!

Как обычно, я нашел маменьку в ее комнате, самой дальней из всех, куда вообще не проникало шума. Она лежала на софе, придвинув к себе столик с лампой, держа книгу в одной, а баночку с солями в другой руке. Мир мог сходить с ума от радости или сокрушаться от горя — маменька ничего об этом знать не хотела. Но мое стремительное вторжение в мгновенье ока подняло ее с софы, а мой вид перепугал ее. Если речь заходила обо мне, маменька всегда проявляла необычайную живость и готовность ринуться на помощь.

— Что с вами, голубчик? Отчего вы так выглядите?

Ныне я даю себе полный отчет в том, что на самом деле тогда творилось во мне. Меня преследовало, сокрушало не сознание вины, просто я дергался, угодив в западню страха. Я грохнулся на пол и пополз к матери на четвереньках.

— Маменька, скажи, он жив, скажи, он не убился?

— Кто, голубок? О чем ты? Где ты, собственно, был?

— Лоточник Прах…

— Лоточник Прах? Ах, этот, с деревянной ногой… да отчего ему убивать себя?

Она подняла меня с земли, прижала к себе и тут почувствовала, что я весь пылаю и трясусь, как в лихорадке. С той минуты она вела себя с уверенностью и решимостью, которые вселялись в нее всякий раз, когда она начинала борьбу за мое спасение. В ванну, вымыть лицо и руки, раздеться и — в постель. Укутав в одеяло, она прижала меня к груди.

— Успокойтесь, успокойтесь, голубчик, перестаньте дрожать и расскажите, что вас так напугало.

Я любил ее, ее теплоту, аромат и мягкость, она была той самой неприступной стеною, за которою я мог надежно укрыться. Я уже ничего не боялся, я чувствовал, она спасет меня от всех и вся, чего бы я ни натворил. В ее глазах всегда буду прав только я.

Спрятавшись в полутьме ложбинки меж ее плечом и грудью, я рассказал ей, как избил меня лоточник Прах и какую я выдумал ему месть. Она слушала меня тихо, не перебивая, я видел, как ее белоснежные зубы впиваются в нижнюю губу.

Когда я договорил, она сняла с меня одеяло и задрала на спине рубашку. Она хотела видеть след Праховой палки. Он там еще был заметен, должен был быть заметен, она легонько провела по нему своими нежными, как шелк, прохладными пальцами. Я втянул в себя воздух и дернулся, прикидываясь, что мне больно, чего при столь чутком прикосновении просто не мог ощутить.

Маменька побледнела и выпрямилась.

— Болит? Голубчик мой, как же вы это перенесли?! Этот грубиян заслуживает всего, что бы с ним ни случилось.

Я понимал ее, в ней заговорила урожденная Куклова. Какой-то побродяжка, нищий, можно сказать, осмелился поднять руку на ее ребенка. Да для него мало любого наказания.

Возле соседней комнаты раздались чьи-то поспешные решительные шаги. Маменька, будто предугадывая, что теперь воспоследует, подошла к дверям и распахнула их. Закутанный в одеяло по самую макушку, я выглядывал в узкую щелочку. В дверях стоял папенька, лицо его было бледно, щеки ввалились, изменившись от волнения, гнева и страха.

— Где Карел?

Никогда прежде я не слыхал у отца такого голоса. В нем действительно звучала решимость непременно наказать, жестокое разочарование порядочного человека, сраженного предательством единоутробного сына. Маменька предостерегающе приложила палец к губам.

— Не так громко, пожалуйста. Он засыпает…

Я увидел еще, как отец отступил на шаг, растерявшись от столь неожиданного ответа. Потом матушка прикрыла за ним двери.