«Свет ты наш, Верховина…»

— Какой именно? — поинтересовался я, обрадованный тем, что удалось отвести начавшийся разговор от того, от чего так хотелось уйти хотя бы ненадолго. — Может быть, и мне полезно будет знать об этой слабости?

Ответной улыбки я не встретил.

— Я бы никогда, — строго сказала Ружана, — никогда не связала свою жизнь с нелюбимым человеком, чем бы мне это ни грозило, и этого как раз я не могу простить Василю.

— Но ведь Юлия ваша родная сестра.

— А что это меняет?

— Ничего, — вынужден был согласиться я. — Ничего не меняет. Но Василь, к сожалению, не один…

— А вы, пане Белинец, вы бы смогли?

— Нет, не смог бы.

Первые минуты прямота и откровенность девушки смущали и даже пугали меня, но очень скоро я оценил ее искренность. Я был для Ружаны тем, кем она была сейчас для меня, — так спутники в дальней дороге, мало еще знакомые, доверившись друг другу, начинают делиться самым сокровенным своим, чем иной раз не поделишься и с близким человеком.

— Расскажите мне что-нибудь, Ружана, — попросил я.

Она развела руками.

— О чем же я могу вам рассказать? Я так мало знаю, и то, что знаю, так нерадостно…

— О детстве.

— У меня его не было, пане Белинец.

— Этого не может быть, — повел я головой, — даже у меня оно было.

— У вас — да, а у меня — нет. Я не испытывала такой страшной нужды, как вы, но с тех пор, как я начала что-то понимать в отношениях людей, первое, что я поняла, это то, что у меня на глазах страдает и гибнет добрый, хороший, самый близкий мне человек — мать. Гибнет потому, что не может смириться и жить с человеком, которого не любила. Она была слишком пряма и открыта, чтобы таить свои чувства, а отец слишком деспотичен, чтобы освободить мать… Нет, они не любили друг друга, их связали какие-то деньги, как Василя связали с Юлией… Я хочу, очень хочу припомнить мирный день в детстве, но не могу, его не было. Боже мой, зачем я вам это рассказываю? Не знаю… Дважды мать, забрав меня и оставив отцу Юлию, тайком убегала из дому, но нас возвращали. Однажды мы уехали далеко, в Триест, где жил человек, которого мать любила. Но отец вернул нас судом… И все это кончилось… все это кончилось маленьким флакончиком морфия… Скажите, пане Белинец, было ли у меня детство?

Я не ответил, да Ружана и не ждала моего ответа. Она внезапно поднялась и заторопилась.

— Боже, уже совсем поздно!.. И наши вот-вот должны вернуться.

— А почему вы не пошли с ними? — спросил я, вставая.

— Кому-то нужно было сделать все это, — и взгляд ее скользнул по комнате.

— Мне очень жаль, что моя особа доставила вам столько хлопот.

— Вы всегда говорите неправду? — с улыбкой спросила Ружана.

Я смутился.

— Нет. Никогда.

— А на этот раз вот сказали. Зачем? Зачем люди говорят «жаль», когда им вовсе не жаль? Разве вам были неприятны мои хлопоты?

Ее прямой вопрос смутил меня еще больше.

— Конечно, приятны, — проговорил я, — но так принято…

— Жаль, — вздохнула Ружана, — очень жаль, что так принято. И если бы нашелся такой человек, который бы не побоялся первый назвать вещи своими именами…

— Почему бы вам самой не быть таким человеком?

Ружана усмехнулась.

— Мне? Я слишком слаба для этого, пане Белинец. Меня уж и так отец и Юлия называют сумасбродной и говорят, что когда-нибудь я плохо кончу… Отдыхайте, пане Белинец. Доброй ночи.

И не успел я ничего произнести, как она, ласково кивнув мне на прощание, вышла из комнаты.

Я поглядел ей вслед, прислушался к ее быстрым шагам, — она пробежала от флигелька к дому. Наконец где-то хлопнула дверь, и все стихло. С минуту я простоял неподвижно, а когда обернулся, комната показалась мне чужой и холодной без Ружаны.

Нет, разговор с Ружаной не принес успокоения. Передо мной раскрылась еще одна, неизвестная мне доселе, грустная сторона жизни.

Походив из угла в угол, я погасил свет и лег на диван. Но как только я очутился в темноте, волнения мои усилились. Ружана, ее судьба смешивались с моими собственными горестями и невзгодами, будто были они звеньями одной и той же цепи. И теперь, думая о моей записке, припоминая все мытарства, по которым мне пришлось с нею пройти, я чувствовал, как крепнет во мне ожесточение.

«Неужели среди всех сенаторов и общественных деятелей, — задавал я себе вопрос, — так и не найдется ни одного по-настоящему заинтересованного судьбой наших крестьян? Неужели они все так равнодушны к нищете Верховины? И эти люди еще клянутся именем народа, уверяют, что служат народу!»

Горькая злоба душила меня. Я встал и повернул выключатель, но свет не мог меня успокоить. Долго сидел я у стола, погруженный в мрачные мысли. И тут у меня возникло решение написать статью, излить в ней все, что накипело на сердце. Может быть, хоть эта статья разбудит совесть в людях, заставит их призадуматься, создаст общественное мнение в пользу моей записки.

Ночь прошла без сна. Я сидел и писал. Я не щадил никого: ни пана Лещецкого, ни тех, кто считал мои доводы противоречащими законам природы. Война так война!

Заключительные фразы статьи я писал уже утром. За окном лил дождь, и макушки деревьев в саду шумели и гнулись под порывами восточного ветра.

20