«Свет ты наш, Верховина…»

Перед службой Чонка зашел посмотреть, как я устроился. Невзирая на ранний час, он был уже слегка навеселе.

— Никогда не думал, что этот курятник может так прилично выглядеть! — воскликнул он еще с порога, окинув взглядом комнату. — И все это Ружана? Уж не влюбилась ли она в тебя?

Я покраснел и нахмурился.

— Не говори глупостей!

— Ну, не сердись, — усмехнулся Чонка, — я пошутил, пошутил. Она ко всем и всегда внимательна. Честно скажу, единственный человек, которого можно уважать в этом доме, считай и меня в числе остальных. Ей тяжело тут, я вижу, Иване, как ей тяжело от самодурства старого, от этих истерик, одних и тех же глупых разговоров, сплетен, бр-р-р! Тяжело, тяжело, что и говорить! И мне тяжело, но я мужчина. Пять, шесть стаканчиков — и море по колено. Я знаю, она меня не слишком уважает, но, кажется, жалеет по-своему.

Чонка печально задумался.

— Слушай, Василь, — сказал я, чтобы переменить разговор, — я написал статью.

— Какую статью?

— А вот. Садись и слушай.

Усадив Чонку в кресло, я подобрал со стола исписанные листки и начал читать.

Минуты две Чонка слушал спокойно, но затем глаза его приняли испуганное выражение. Он беспокойно ерзал в кресле и раза два старался прервать чтение. Но я жестом останавливал его.

— Ты с ума сошел, Иване! — воскликнул Чонка, когда я закончил чтение. — Это ведь скандал!

— Вот и хорошо, — ответил я твердо, — пусть скандал!

— Нет, нет! — замотал головой Чонка. — Это невозможно…

— Не говори мне, возможно или невозможно, — перебил я товарища, — ты скажи: нравится тебе или нет?

— Бомба! — вдруг оживился Чонка. — Я представляю, какая физиономия будет у пана Лещецкого… Прекрасная статья! Ей-богу, мы ее обязательно напечатаем, — заговорил он быстро и заговорщицки. И хотя испуг его еще не прошел, но Чонку уже волновало то необычное, что могло хоть ненадолго всколыхнуть его однообразную, скучную жизнь.

Стали прикидывать, в какую газету можно предложить такую статью.

— Была одна, «Карпатская правда», — прищелкнул пальцами Чонка, — коммунисты издавали. Ох, и жарко от нее становилось, но правительство запретило ее…

И когда он это сказал, во мне шевельнулась ревность, словно Чонка коснулся чего-то моего, личного и только мне одному известного.

Наконец Чонка остановился на так называемом «Независимом еженедельнике», с редактором которого, в прошлом профессором гимназии Казариком, он был знаком.

Профессор Казарик издавал еженедельную «оппозиционную» газету. Оппозиционность ее заключалась в том, что на ее страницах время от времени бичевались неблаговидные действия мелких чиновников и изредка вскользь упоминалось об автономии, обещанной, но так и не данной нашему краю. Любимым коньком самого Казарика была Верховина. Он умиленно писал о деревянных церквушках, ощипке, серяках, курных, крытых соломой хатах, постолах, называя все это нашей национальной самобытностью. Казарик напечатал в лубочном издании с картинками толкователь снов, гадательную книгу, и его считали знатоком народной души.

Я усомнился, согласится ли Казарик напечатать мою статью, но Чонка поспешил успокоить меня.

— Казарик, он человек такой! Любит скандалы!.. Но имей в виду, что за статью придется заплатить, без этого нельзя.

— Заплатить?

— Не так уж много, Иване, но все-таки придется.

— Вот все, что у меня есть, Василю, — сказал я, открывая кошелек.

— Да, печально, — промычал Чонка и задумался. — Но все равно, я тебе одолжу, — великодушно предложил он, — только, пожалуйста, никому об этом не говори.

Вечером того же дня мы с Чонкой уже стояли перед дверью дома, где помещалась редакция газеты и квартира Казарика.

В ответ на наш звонок послышались шаги, и через минуту мы с Чонкой очутились в редакторском кабинете, большой захламленной комнате. Тут были и горы книг, и кипы пожелтевших газет, и деревянная верховинская утварь, и расшитый гуцульский кожух. А на стене наискосок висела трембита [30].

Сам Казарик оказался кругленьким, румяным и говорливым человеком лет сорока, в коротковатых, узких внизу брючках и вышитой сорочке. Его стриженная ежиком голова сидела на короткой шее, и от этого казалось, что владелец ее все время пыжится и выпячивает грудь.

Первые же минуты разговора убедили меня, что слушать других Казарик совершенно не умел, но зато сам любил поговорить. Он только что возвратился из поездки по горным округам, где собирал обрядовые песни и коломыйки, и теперь его распирало от множества впечатлений.

— Да, прошу вас, — говорил он своим бабьим, с подскоками, голосом, — Верховина печальна, убога, таинственна! Отнимите у нее все это — и она потеряет себя, перестанет быть нашей Верховиной; вся ее особенность исчезнет.

— Прошу прощения, пане редактор, — не вытерпев, прервал я Казарика, — Верховина не музей, а народ не восковые фигуры.

Казарик вскочил и в возбуждении заходил взад и вперед по кабинету.

— А дух?! — восклицал он грозно. — А национальная самобытность?!

— Они не в ощипке, и не в курных хатах, пане редактор, и не в страданиях народа.