«Свет ты наш, Верховина…»

И от Чонки я впервые узнал подробности об этом человеке. Лещецкий был выходцем из зажиточной крестьянской семьи. Ему удалось получить кое-какое образование. Тщеславный и хитрый провинциальный краснобай, он решил попытать счастья на политической арене. Несколько выступлений во время первомайских демонстраций, участие в организации крестьянских съездов в Мукачеве создали ему репутацию «левого» и некоторую известность в селах Верховины. Он разъезжал по селам, к его слову прислушивались, и его популярность быстро росла. Аграрной партии нужен был такой человек, как Лещецкий, которому бы доверяли селяне, и они купили его за довольно кругленькую сумму. Лещецкий стал членом правительственной аграрной партии, и «аграры» провели его от своей партии депутатом в чехословацкий парламент. Лещецкий появлялся в парламенте в специально сшитом для этой цели крестьянском серяке, домотканной вышиванке и зеленой шляпе с пучком щетины, заткнутым за ленточку. Портреты этого «посла русинских крестьян» мелькали на страницах не только чехословацких, но и заокеанских журналов. Вскоре Лещецкий стал главой земледельческой коморы, и тут-то развернулись его недюжинные способности авантюриста. Пользуясь своим положением и обширным знакомством в селах, он занялся своеобразной коммерцией. Зная, что многим крестьянам не под силу купить на откорм поросенка или телку, он входил с этими хозяевами в пай, давал им деньги на покупку молодняка, а на обязанности крестьянина оставалось кормить скот, растить его до определенного срока, а затем, продав, делить выручку пополам. Сама по себе такая коммерция, не требуя от пана Лещецкого больших хлопот, приносила ему немалые доходы. Но, как правило, селянину становилось невмоготу кормить скотину до срока; тогда он приезжал в Ужгород и шел к пану Лещецкому, не в комору, конечно, а в ресторанчик, и в комнатке за стойкой происходил такой разговор.

— Пане Лещецкий, — просил селянин, переминаясь с ноги на ногу, — мне детей малых уже кормить нечем, а кабанчик большой стал, дуже большой, — может, нам его продать?

— Как же продать? — пожимал плечами Лещецкий. — Я не можу, мне это невыгодно.

— Як же невыгодно? — мялся селянин. — Отдали вы за него сто крон и забот больше не знали, а продадим, выйдет вам шестьсот.

— Ни, куме, — возражал Лещецкий, — надо еще покормить мало. Ведь и вам с того будет больше гршей.

— Так ведь детям есть нечего, пане, — твердил селянин.

— Надо было раньше думать, когда дело решали.

— Раньше, — виновато улыбался проситель, — я одно, а вон бог — другое.

— Все равно не могу, — говорил Лещецкий, — кормите, кормите до срока.

— Так, пане, — уже молил селянин, — дуже прошу вас… Я меньшую долю возьму…

— Все равно мне в убыток, — не сдавался Лещецкий.

И когда после долгого торга селянин соглашался на четверть пая, пан Михайло Лещецкий вздыхал:

— Так уж и быть, я не зверь, а человек, я разумею, что вам тяжко и бедным диточкам тяжко. Нехай мое пропадает!.. Ступайте, куме, к пани Марии и сговаривайтесь, как продавать будем.

Пани Мария, правая рука в коммерческих делах Лещецкого, завершала уже все остальное.

Поговаривали, что у пана депутата кормились таким образом по селам несколько тысяч волов и свиней.

Он был скуп и жаден до необычайности. Он не гнушался и малыми, грошовыми, приработками. Как депутат чехословацкого парламента, Лещецкий пользовался правом бесплатного проезда по железным дорогам республики. В дни парламентских сессий государство выплачивало каждому депутату ежедневно по двадцать пять крон гостиничных, и Лещецкий умудрялся прибавлять их к своим сбережениям. Делалось это так. Вечером, после заседания парламента, Лещецкий садился в поезд, отходящий из Праги к границе и, заняв мягкое купе, ложился спать. Проводники будили его во втором часу ночи на подходе к пограничной станции, где обычно стоял уже встречный поезд, идущий в столицу. Лещецкий пересаживался и снова укладывался спать. Всю ночь он проводил в поезде, а утром, к началу заседаний, прибывал в Прагу.

— Это, я тебе скажу, фрукт! — щелкал языком Чонка. — Шутишь, Лещецкий!

— На нем свет клином не сошелся, а я не собираюсь сдаваться.

— Конечно, не сдавайся! — подхватил Чонка. — Нельзя сдаваться, надо показать и этому Лещецкому и всем им… Утереть ему нос!

Как и все слабохарактерные люди, Чонка искренне радовался проявлению воли в другом человеке, словно в этом заключалась частица его собственной решительности.

— Но куда же теперь?

— В газеты, к сенаторам, к пану президенту… Надо действовать!

19

С этого дня и начались мои хождения по мукам. Я готов был стучаться в каждую дверь, писал депутатам парламента, сенаторам, в министерство и ждал, ждал ответа с надеждой и отчаянием.

Ответы приходили на мое имя в адрес Чонки.

— Тебе письмо! — кричал он, едва я появлялся в калитке их дома, и размахивал конвертом с таким победным видом, словно в этом письме заключалось то, чего я ждал.

С сердцем, бьющимся от волнения, я надрывал конверт.

— Осторожней, — говорил Чонка, — ты порвешь самое письмо! Дай мне, у тебя руки дрожат…