Свет в августе. Деревушка. Осквернитель праха

И тогда она пошла за ними к выходу и уже у дверей сказала, – и он опять подумал, как с ними никогда нельзя сладить из-за какой-то их увертливости, и это не просто такое свойство подвижности, но готовность покинуть с невесомой скоростью ветра или самого воздуха не только свою позицию, но и принцип: вам даже не надо и мобилизовать свои силы – они у вас все здесь, наготове – и огневое превосходство, и право, и справедливость, и уроки прошлого, и опыт, и обычай – все за вас, и вы бросаетесь в атаку, обрушиваетесь, сметаете все на своем пути – или так вам кажется до тех пор, пока вы не обнаруживаете, что враг даже и не отступал вовсе, а уж давно покинул поле, и не просто покинул, а захватив, присвоив себе ваш же боевой клич; вы думали, вы завладели крепостью, а вместо этого, оказывается, вы просто вступили на никем не занятую позицию и потом узнаете, что никем не отраженный и даже совсем непредвиденный бой уже завязался в вашем незащищенном и ничего не подозревающем тылу:

– Но ему же надо спать! Он даже не ложился совсем!

И он уже остановился и стоял, пока дядя не заговорил, не зашипел на него:

– Иди же. Ну, что ты стал? Ты что, не знаешь, что она напористей, чем ты и я оба вместе, так же как вот старуха Хэбершем оказалась напористее, чем вы с Алеком Сэндером; ты-то, может быть, еще и решился бы поехать без того, чтобы она тебя потащила за руку, но Алек Сэндер – никогда, да и за тебя я, по правде сказать, не ручаюсь, не уверен, как бы ты, когда до дела дошло… – И тут он зашагал рядом с дядей, и они подошли к пикапу мисс Хэбершем, который стоял позади дядиной машины (она была в гараже вчера в девять вечера; потом, когда будет время, не забыть спросить дядю, куда его посылала мама разыскивать его). – Беру свои слова обратно, – сказал дядя. – Забудь, что я говорил. Устами младенцев, и сосунков, и старух…[121] – перефразировал он. – Что правда, то правда, и так вот нередко правду и узнаешь, только не очень приятно, когда тебе ее в три часа ночи прямо в лицо швыряют. И потом, не забудь еще свою мамочку, на что ты, конечно, и не способен – об этом она уже давно позаботилась. Запомни только, что они могут вынести все, признать любой факт (это только мужчины увиливают от фактов) при условии, что им не придется столкнуться с ним лицом к лицу; они могут принять его, отвернув голову и вытянув назад одну руку – как политикан, когда берет взятку. Ты посмотри на нее; она может прожить благополучно и счастливо долгую жизнь, но в своем нежелании простить тебе, что ты уже дорос до того, что сам можешь застегивать себе штаны, – в этом она никогда ни на йоту тебе не уступит.

И все еще было далеко до света, когда дядя остановил машину у ворот дома шерифа и они пошли по дорожке к крыльцу и поднялись на веранду дома, который он снимал. (Поскольку он не мог сам себе передавать полномочия, то, хотя он прошел на выборах теперь уже третий раз, время перерывов от одного переизбрания до другого было почти вдвое больше его двенадцатилетней службы. Он был из крестьянской семьи, фермер, сын фермера, когда его выбрали первый раз, а теперь и ферма и дом, где он родился, стали его собственными; в городе он снимал дом и жил в нем все время, пока состоял на своем посту, но каждый раз, когда срок его службы истекал, он возвращался к себе на ферму и жил там до тех пор, пока снова мог выставить свою кандидатуру, и его снова выбирали – в шерифы.)

– Надеюсь, что он спит не так, что его не добудишься, – сказала мисс Хэбершем.

– Он не спит, – сказал дядя. – Он готовит себе завтрак.

– Готовит завтрак? – сказала мисс Хэбершем, и тут он увидел, что, несмотря на свою прямую спину и эту шляпку, которая, ни разу не шелохнувшись, не сдвинувшись, сидела прямо на самой макушке, будто не приколотая булавкой, а просто от такой неподвижно устойчивой посадки шеи, как у негритянок, которые носят на голове всю многосемейную стирку, она совсем обессилела от перенапряжения и от этой ночи без сна.

– Он деревенский человек, – сказал дядя. – Для него всякая еда с утра, как только рассветет, – настоящий обед. Миссис Хэмптон сейчас в Мемфисе у дочери, которая вот-вот родит, а единственная женщина, которая станет готовить человеку завтрак в половине четвертого утра, – это жена. Ни одна городская кухарка не согласится на это. Она придет в свое время, около восьми, и вымоет посуду. – Дядя не постучался. Он начал было открывать дверь, потом остановился и, оглянувшись, посмотрел мимо них двоих, туда, где у нижних ступенек крыльца стоял Алек Сэндер. – Не думай, что ты увильнешь оттого только, что твоя мама не голосует, – сказал он Алеку Сэндеру. – Иди-ка и ты сюда.