Свет в конце аллеи

Замзаму было тоже доложено про эту выдающуюся экскурсию «нашего поэта», но он, еще помня о недавнем столкновении, не дерзал вменить ее Саше в обязанность, тем более что экскурсоводша с высокой грудью заверила его, что по ее просьбе Александр Федорыч никогда не откажет провести в исключительных случаях. Такой исключительный случай выпал этим летом, когда в Озерки с полуделовым-полупикниковым визитом приехал какой-то начальник из города, как будто из «Интуриста» или смежной организации. Сашу попросили, чтобы он провел гостя по залам музея с этим своим стихотворным аккомпанементом, и Саша провел, с большим вдохновением и блеском, так что шеф был растроган или сделал вид, что растроган. Он сказал, что для интуристов это, конечно, вряд ли подойдет, потому что там у них нет такого переводчика, который перевел бы так вот и прочел с чувством стихи, но, как всякий простой советский человек, он сам получил огромное впечатление, особенно, когда вот этот разговор по душам в пустой комнате перед портретом или, скажем, похороны Вождя. В заключение он даже пригласил Сашу в числе самых высоких лиц на совместную выпивку в районе Любимой Поляны, и тогда Саша, совершенно неожиданно, даже для себя, по чистому вдохновению, напомнив фразу насчет иностранных гостей и переводчиков, сказал:

— Я понял, что вы имеете некоторое отношение к обслуживанию иностранных гостей, и у меня к вам есть огромная просьба — мне нужна ваша помощь и ваш совет…

Самая неловкость и робость этой формулировки показалась начальству приятной в способном молодом человеке, так что европейски обкатанный, вальяжный шеф улыбнулся и сказал:

— Кажется, имею некоторое… Что там у вас за проблема?

И Саша рассказал о Людке — что вот, мол, она хорошо училась, была круглая отличница, но тут ребенок, потом эта глушь, и вот теперь — теряется квалификация, у человека душевная депрессия — откуда что бралось, он, кажется, никогда и не думал о Людкиной жизни в таких категориях? Шеф выслушал и сказал, что да, пусть позвонит в ту среду, какой там у нее язык, французский?

А в среду произошло чудо — Людке дали работу в «Интуристе», пока временную, на полставки, да еще — группы в каком-то бюро, которое занимается обслуживанием прогрессивных туристов, — чудо да и только, тем более что Саша просил так в первый раз в жизни…

Теперь, гуляя по аллеям после работы, он размышлял, отчего ощутил он необходимость в такой просьбе, в чем была причина и какой при этом сработал защитный рефлекс? Конечно, он давно замечал Людкино беспокойство, ее неудовлетворенность, замечал и в глубине души опасался последствий этой неудовлетворенности. И вот он предпринял акцию… Была, впрочем, и еще одна причина его поступка, в которой он даже самому себе признавался неохотно, да и то вполовину. Это было его собственное, может, и не до конца осознанное стремление к свободе. Людкина зависимость от Озерков, от ребенка, от дома, Сашина зависимость от нее, от всего создавали плотную среду, в которой движения его становились замедленными, скованными, как бы сонными, инициатива — задавленной. Живя в этой среде, он еще мог что-то читать, мог варганить диссертацию, мог сочинить литургическую экскурсию, однако он не мог в ней заново обрести то ощущение полета, которое помнил из юности. И то, что Людка получала теперь через работу, через выход в Москву, через будущие поездки какую-то неведомую и. без сомнения, небезопасную для них двоих свободу от Саши и от дома, освобождало и Сашу тоже, давало ему если и не какие-то возможности реализации для себя этой новой свободы, то хотя бы ощущение права и прав, что было для него сейчас гораздо важнее самой реализации. Саша подумал, что наша жизнь — это странная и сложная комбинация противоречивых действий и желаний: человек стремится вручить кому-нибудь свою свободу, привязать себя к кому-то, связать по рукам и ногам, чтобы чувствовать каждое невольное движение этой другой, привязанной к тебе руки и ноги, и, едва достигнув искомого состояния, начинает поиски в обратном направлении — как ослабить или даже порвать эти с таким трудом обретенные путы.