Свет в конце аллеи

Впереди у Людки были еще трудные дни в Москве с группой, а потом Озерки, озеро, островки на озере — такими они вдруг сейчас ей показались островками спокойствия и уюта — взять Варьку и поплыть в лодке на островки, да, надо Варьку еще показать врачу насчет диатеза, и еще кое-что надо, много чего, покой нам только снится, как говорит Саша — его это, что ли, стихи? Она вдруг вспомнила, как Неваляшка читал стихи у них в институте и все девчонки млели…

В Москве ей и правда сразу пришлось тяжко. Во-первых, ее встретил в отеле дядя с красным от пива лицом и сказал, что она должна срочно зайти к нему. Она сразу поняла, что он из тех, которые звонили ей в номер, но этот не просил никуда выйти, а сразу повел к себе в кабинет, дал ей лист бумаги и сказал, что она должна написать подробный отчет, кто как вел себя в группе, кто отлучался, какие вел разговоры и какие имел антисоветские настроения. При этом он дал ей понять, что ему все известно и ничего от него не укроется. Людка сказала, что сейчас ей никак нельзя писать, потому что вся группа ждет внизу и что она придет потом, после обеда. Людка вышла, и ее так стало тошнить в вестибюле, что она еле-еле успела добежать до уборной, потом она выпила в баре лимонаду и при этом все время думала — где тут у них арык, из которого черпают лимонад, может, даже из уборной. Она не знала, что ей теперь делать, и сидела без движения в вестибюле в кресле. Потом вспомнила Сашин совет, но не могла точно припомнить, куда она должна их была послать — то ли на хер, то ли к ебене матери, — все вспоминала куда, будто это имело такое большое значение, куща именно.

Тут она увидела в вестибюле немецкую переводчицу, ту самую, которая была у нее в номере в первую ночь — что-то вдруг забрезжило, — про что это она говорила тогда? Людка бросилась ей навстречу, даже обняла ее с разбега. Переводчица была очень веселая, вся накрашенная, и она сказала, деловито взглянув на часики:

— Ну что у тебя там, малышка? Чего ты сегодня такая встрепанная? Как тебе французишки?

Людка, сбиваясь, рассказала ей про краснолицего — что она не знает, что ей теперь делать, что писать и зачем, или, может, сбежать совсем, а может, обойдется.

— Это все разные проблемы, мой цветик, — сказала переводчица. — Ну, во-первых, для чего писать — это не наше дело, наше дело телячье. Я думаю, им тоже это для отчета нужно. Зачем, вообще, людям работа нужна? Для отчета. А вот как отчет писать, это я тебя научу, пожалуй. Как все пишем. Откуда что берем? С потолка, из пальчика, посиди полчаса придумай: месье, мол, Трике не ночевал две ночи и высказывался, что у него, мол, из сортира натекло в комнату, да, было, натекло, но он, мол, выражал в связи с этим недовольство советской властью. Пиши, не стесняйся, ему насрать, этому месье Трике, чего ты там пишешь, да его, может, и вообще не существует — откуда он, кстати, взялся, месье Трике, француз убогий… Стихи какие-то.

— Не знаю, — сказала Людка. — Мой муж должен знать.

— Вот так, это уже третий вопрос, — сказала переводчица, — куда бежать. Будь у меня муж, я бы уже давно сбежала, моя радость, — к мужу, к любовнику, к Евгенье Марковне, а то они все только восхищаются, немчура, — аусцецайхнит! — а как до штанов добрался — ауф видерзейн! Вот вам, майн зюс, маленькая, но очень дорогая коробочка спичек на память обо мне… Ну а насчет обойдется — попробуй, ничего не пиши, сдай группу кое-как и смывайся, а краснорожий подождет, подождет и пойдет пиво пить, он страсть как пиво любит. На первые раз-два-три может обойтись. Потом за жопу…

Был еще жуткий прощальный ужин, когда вылезла эта гадина-старуха Видаль, та самая, что отнесла в больницу своей родственнице одно большое яичко, — Людка уже и раньше заметила, что она переписывает себе список туристов, а потом что-то отмечает в этом списке, ей только в последний день Жильбер рассказал всю историю, что у старухи было какое-то там затрапезное платье, каких уже нигде на свете не носят, специально из дому привезла, и она заявила в группе, что такой прекрасной переводчице, как Людка, надо подарить очень хороший подарок, и вот она привезла прекрасное платье, только она должна собрать с каждого по десять франков — совсем немного, — а тогда она от лица всей группы подарит это замечательное платье, так и сделала, гадина, прямо в ресторане, на ужине, когда полно посторонних, и краснорожий этот тоже сидел, и его мальчики — все только и ждали, как Людка себя поведет в последний вечер, а тут она встала, старая гнида, и — вот вам, возьмите, примите, от всего широкого французского сердца, примерьте прямо здесь, да на черта оно, это затрапезное твое платье, лучше бы уж пару джинсов втихаря ей вмазали, так нет, а нет, так и вовсе не надо, что, нищие, что ли, советские все-таки люди, ну, правда, кто поумнее, уже Людке втихаря и книжки сунули, и духи, и колготки, даром она, что ли, с ними пласталась…