Свет в конце аллеи

Когда же деятельная ее натура взяла верх над страхами, она стала думать о том, как же его спасти от этого шага, как спасти их всех, их семью, потому что они же все погибнут, и он в первую очередь. У нее была даже мысль открыться какому-нибудь умному человеку, но воспитанное отцом, а потом Сашей укрепленное в ней отвращение к доносу удержало ее в последний момент. К тому же это в любом случае означало бы для них для всех катастрофу: ему будет конец, но и ей тоже, конец ее работе — дальше бездомное скитание по свету и вечный позор. Нет, нет, оставалось только отговорить его, убеждать всеми силами, что ведь это же нелепо, в конце концов, то, что он задумал. Людка хотела поговорить с ним по душам, начистоту, и вдруг поняла, что у нее не получится, потому что они уже давно не говорили начистоту — понимали друг про друга многое и давали понять друг другу, но отношений больше не выясняли (так было удобней и позволяло сохранять дистанцию, которая нужна для маломальской свободы, — свобода, свобода, свобода — вот он и хочет теперь убежать за свободой!) — и что она скажет ему? Скажет, что она знает? Надо сказать, обязательно надо сказать — хотела и не могла… Билась в бессилии. Специально вызвала его из кабинета однажды, когда была во Дворце французская группа. Группа, прослушав экскурсию, уже села отдыхать в парке, и Людка притащила Сашу к этим скамейкам.

— Вот, погляди, — сказала ему Людка, и он смотрел удивленно. — Ты погляди на них. Они же там у них вожаки народа, вот эти, их все слушают. А теперь ты их послушай. Хочешь переведу? Понял? Что тебе с ними делать? Что нам с ними делать?

Саша понял, о чем она говорит, пожал плечами и ушел, ничего не сказав.

В ту ночь она снова с горячностью рассказывала ему о французах — как они боятся потратить копейку, боятся будущего, боятся настоящего, боятся заводить детей, боятся любви — отчего же это все, по-твоему, от свободы? У нее почти не было фактов — одни ощущения, но чуткость у нее была собачья… И все же она чувствовала, что это все — мимо, мимо — все, что она говорит. Отчего? Зачем же он убежит, если не за свободой, — за богатством? Нет ведь… Она припоминала отьездные проводы, куда притащил ее трепливый киношник: там она сразу угадала мотивы, а здесь-то, здесь ей сам Бог велел… Ей и в голову не приходило, что это связано как-то со стихами, Боже, стихи, такие стихи, другие стихи…

Саша тяжело молчал, думал о своем, все эти мучительные два месяца. Людка ни на что не решилась, ничего не сделала, да она и не могла ничего сделать. По истечении этих месяцев Саша провожал ее в новую поездку с тургруппой. Варька сидела у него на плече, как птенчик. Она рассталась с матерью без слез: она была ими не избалована. Не будет мамы, будет папа, а нет, так тетя Зина, тетя Валя…

Саша довел ее до автобуса, поцеловал, долго еще махал ей рукой. И Варька, обезьяна, тоже махала варежкой на прощанье.

Через два дня после этих проводов Саша уехал в Италию. То, что он увидел там, было похоже на театр, где среди потрясающих декораций и статистами и главными героями были иностранные туристы, тоже очень живописные, — группы прелестных голландских девочек (душа компании, толстый киносценарист, после каждой галереи живописи говорил, что больше всего ему понравились «малые голландки»), шумливые, безвкусные немцы из ФРГ и не менее шумливые, однако еще и расхлябанные американцы, маленькие японцы, элегантные поляки — не было только русских, восточных немцев, китайцев, корейцев… Декорации были все же интереснее участников спектакля — изумительная подсвеченная площадь в Вероне, гигантская воронка сиенской площади, неправдоподобная Венеция, — не верилось, что может существовать на свете страна, где осталось столько искусства. Тот, кто видел Италию, особенно Рим, тот никогда больше не будет совсем несчастным, писал любознательный Гёте. Гоголь прибавил к этому еще пару ласковых слов о Риме — и был несчастен.

Саша вставал с рассветом и ложился очень поздно. Он бродил по улицам, заглядывал во дворы. Писательская группа предоставляла, вопреки его ожиданиям, максимум свободы, возможной для русского туриста. В промежутках между его долгими пешими прогулками страна бежала за окнами их огромного автобуса — как в кино, как во сне. Он и сам бродил, как во сне, напряженно вглядываясь в прохожих, пытаясь понять что-то и что-то для себя решить, еще неясно что. Его не интересовали витрины и цены, новости цивилизации, удобства жизни. Он пытался увидеть что-нибудь узнаваемое в глазах людей — радость, ощущение свободы, раскованность, дух…

На четвертый день в Риме, бродя по квадратной площади, где промтоварные палатки и лотки с провизией окружали сильно замусоренную и обжитую кошками груду каких-то очень древних, вероятно даже римских, развалин, Саша увидел вдруг на лотке мясника объявление, накорябанное нескладными русскими буквами:

«Я люблю русских евреев».