Свет в конце аллеи

Это была поразительная надпись в самой гуще римского базара, странная даже по сочетанию редко сочетаемых слов — «русских», «евреев», «люблю», по неуместности этого признания — надпись была прилеплена к весам мясника рядом с ценой на мясо — 6000 лир. Саша хотел расспросить мясника, но тот не говорил по-русски и только улыбался, разводя руками, пока на помощь им не пришел маленький, коренастый паренек, который, отечески похлопав Сашу по спине, сказал:

— Холера, он любит, сам дерет по шесть милей за кило, и это любовь?

Теперь, когда они заговорили по-русски (или почти по-русски, потому что у парня был сильный южный, скорее всего одесский, акцент), Саша стал слышать и другие русские голоса поблизости, один, громкий женский, почти за спиной:

— Я делаю базар на Круглом рынке за тридцать милей, и, если вы, Фаня, позечите мне бусточку, я еще буду брать арбуз.

— Шесть милей за кило… — сказал парень с презрением. — У меня в Одессе было столько мяса, и совсем бесплатно, сколько у них нет на всем Круглом… (Рынок был квадратный, но Саша должен был признать, что Круглый — более благозвучно с точки зрения русской речи.)

— Откуда ж ты его брал, да еще в Одессе? — спросил Саша.

— Я был там мясник, — сказал плечистый. — И я себе имел что хотел. Конечно, я имел обэхээс на свою жопу, но что я имел все, что вам захочется, — это точно.

— Отчего ж ты уехал? — спросил Саша, и парень покачал головой задумчиво.

— Вы знаете, что такое эпидемия? — сказал он. Потом тряхнул головой, повеселел. — Ничего, там, в Америке, я тоже буду иметь свое. А ты откуда, из Риги?

Узнав, что он из Москвы, парень предложил Саше съездить в Остию-Лидо, где они живут, но Саша боялся, что это будет слишком долгая поездка. Кроме того, парень, который будет иметь свое и в Америке, не занимал его больше. Саша механически брел по базару, круг за кругом, не видя больше разнообразия и дешевизны продуктов, выставленных на продажу. Он думал о том, что значит «иметь свое». Тот же широкоплечий парень тронул его за плечо, когда он уже шел, наверно, по третьему кругу, почти не глядя по сторонам. Мясник стоял не один. С ним были двое, мужчина и женщина, нагруженные сумками.

— Он самый, — сказал мясник, и тогда высокий, длиннорукий мужчина спросил очень нервно и заискивающе:

— Это правда, что вы только что из Союза и что вы скоро поедете обратно? У меня к вам будет маленькая просьба — только позвонить брату, он боится, чтоб я звонил отсюда… Что у вас за профессия, скажите, потому что я столько людей знаю в Москве…

Саша сказал, что он поэт, и тогда длиннорукий стал волноваться еще больше. Он повернулся к женщине и сказал умоляюще:

— Я очень попрошу тебя, Роза, отвези, пожалуйста, продукты сама, а я немножко погуляю с русским товарищем, очень тебя прошу.

— Тебе мало было неприятностей от русских товарищей? — сказала ему женщина, не глядя на Сашу. — Думаешь, это они тебя вспоминают, когда улыбаются в телевизор? Или когда они кушают сухую колбасу? А я теперь должна тащить все эти сумки, как будто бы я сюда приехала…

— Где ты видела сухую колбасу, Роза? — сказал длиннорукий человек. — И, кроме того, мне нужно поговорить, я сказал, генук.

— Пошли, бабка, — сказал коренастый мясник добродушно, и Саша заметил вдруг, что он совсем молод, может, года двадцать два от силы. — Пошли, я поможу тебе твои сумки, не надо мешать, если мужчине хочется сказать пару слов с хорошим человеком, все равно женщина этого никогда не поймет.

И, вцепившись в сумки, пошел, уводя за собой несчастную Розу.

— Колбовский, — сказал мужчина, протягивая Саше длинную руку. — Я был зубной врач-протезист в Харькове, и все лучшие люди Харькова, у кого не свои зубы… Но вообще, сразу вам признаюсь, что я больше всего интересовался поэзией, а также искусством. У меня бывали Бахча-нян и Лимонов, вы, конечно, их знаете, раз вы из Москвы.