Свет в конце аллеи

Они проходили вдоль длинной краснокирпичной римской стены, опоясывающей Палатинум. Внизу, на широком бульваре, сновали какие-то неуверенного вида мужчины.

— Говорят, что это педики, — сказал длиннорукий. — Я не проверял. В Древнем Риме их было, наверно, еще больше, но тот Рим был хоть Древний…

Саша прочел, закрыв глаза, раскачиваясь в ритм колдовской музыке стиха:

А виноградные пустыни,
Дома и люди — всё гроба.
Лишь медь торжественной латыни
Поет на плитах, как труба.

— Это вы сочинили? — спросил длиннорукий.

— Нет, это Блок. Семьдесят лет тому назад…

— Сочинял. И никто у него не спрашивал, Блок он или Блох, — сказал длиннорукий. — Может, и не такое худое было время. Но они тоже говорили тогда, что терпеть больше нельзя…

Они обогнули сверкающую пирамиду, остановились у ворот небольшого кладбища, за оградой которого ярко зеленели английские газоны.

— Видите, что здесь написано? — спросил длиннорукий. — Не нашими буквами, но можно понять.

— Брюллов, — сказал Саша. — Я даже не знал, что он здесь. Почему написано не по-русски?

— Никто не знает, — с гордостью сказал длиннорукий. — Это я нашел. Первый. Если бы у вас было время, я бы вам такое…

Саша посмотрел на часы и увидел, что надо возвращаться в отель, где обедала их группа. Надо или не надо возвращаться? Длиннорукий смотрел на него с готовностью, молчал…

В Москве Людке пришлось до приезда ее собственной группы полдня ездить с группой бельгийцев, заменяя больную переводчицу. Оказалось, что в малюсенькой этой Бельгии два народа — фламандцы и валлонцы, вроде как в Чехословакии, Кабардино-Балкарии или Карачаево-Черкесии, и что эти обе народности друг друга люто недолюбливают, так что в автобусе они сразу разделились и сели по разные стороны от прохода. Присутствие враждебного им племени так возбуждало этих людей, что они совершенно не могли сосредоточиться, чтобы выслушать полезные данные о протяженности московского водопровода и канализации в Людкином самодельном переводе. Они без конца перебрасывались сатирическими замечаниями — и даже один раз дошло дело до драки, так что Людка совсем вышла из себя и обратилась к ним с большой речью на французском языке. Она сказала им, что никогда не ожидала, чтобы в центре Европы, среди цивилизованных людей, которые все сморкаются в специальные салфетки, могли еще существовать подобные националистические средневековые предрассудки и что она, Людка, себе просто не представляет, чтобы в советской группе, где сидели бы вологодские и одесские товарищи, а также казахи, грузины, ненцы, марийцы и латыши, происходило бы подобное безобразие. Прогрессивные фламандцы и даже часть прогрессивных валлонцев захлопали в ладоши и закричали «браво», с ненавистью взглянув при этом на соседей-инородцев, которые мешали им построить новое, прогрессивное общество, но один очень противный на вид валлонец спросил у Людки, что если бы в одном автобусе ехала, например, группа армян и группа грузин или группа этих, как она еще назвала, болгарцев или балкарцев со своими кабардинцами, то могло ли бы все-таки произойти некоторое недопонимание или не могло… Людка решительно затрясла головой, но, однако, потом подумала и решила, что она больше не будет брать ничего надушу и ввязываться в политические дискуссии, потому что этот валлонец уже поднял украинский и еврейский вопрос, а Людка вовсе и не знала таких вопросов. В автобусе стоял шум пуще прежнего — прогрессивные валлонцы бросали теперь вызов реакционным валлонцам и всем фламандцам без исключения, так что буча заварилась ужасная, хоть святых выноси. Людка с шофером молча довезли их всех до смотровой площадки с широким видом на достижения социалистического жилищного строительства и пустили базарить на воле вовсю.