Свет в конце аллеи

Назавтра он улетел, и она была этому рада, но тоска ее была теперь еще злей вечерами, она все думала о том, что будет с нею, пыталась призвать себе на помощь былую свою бездумную лихость: а, будь что будет! Можно и в Бухару, можно и за Рустамчика замуж, можно и во Францию — утешать Жильбера в его борьбе за правильное мировоззрение… Однако лихость ей не давалась, и Сашка с его проблемами, с этим страшным, что он задумал, все не шел из головы. Она заглянула как-то вечером в бар, где были ее французы, а также немцы и даже поляки, однако ей не стало там веселей, все ее раздражало — что мужики такие все пьяные, и веселые, и ржут, и все такие бодряки — чему они радуются? Вернувшись в номер, она думала, отчего так раздражало их веселье? Да оттого, что Саше было не весело, — он мучил себя проблемами этого мира, безысходностью своего творчества, своей честностью и поэзией — вот поэтому он и был другой, чем бухарский туз, чем краснолицые здоровяки из холла гостиницы, чем ее полицейские, чем немцы и чем Жильбер тоже, потому что она нисколько не могла понять Жильберовых проблем, ей казалось, что они все от жиру, все от хорошей жизни, а Сашины были все же понятнее, хотя она еще и не отличала плохие стихи от хороших…

Очень скоро она и вовсе перестала думать о себе и теперь думала только о нем — как он там, ведь у него ни души там знакомой, и язык он знает совсем-совсем плохо — в институте учил английский, а когда они познакомились, то первые два месяца — еще французский, много ли научился, а ведь итальянского-то он и вовсе не знает…

Саша приснился ей в первую же ташкентскую ночь и еще раз приснился однажды днем, в жару, когда она уснула с открытой балконной дверью, — ей снилось, что это заграница, кажется Нью-Йорк, кругом ревут машины, а с улицы слышен голос Саши, он пытается докричаться к ней на сто сорок пятый этаж. В тот вечер она решила поговорить втихаря с Антуаном — она еще даже не знала толком, о чем говорить, но не могла же она только сидеть сложа руки в этом ужасе ожидания. Она решила, что надо как-то помогать Саше, потому что не чужой человек гибнет вдали от всех, от дому. Она сказала Антуану, что, может быть, там, во Франции, к нему обратится один русский и нельзя ли ему будет как-нибудь помочь, ну хоть чем-нибудь… Она запнулась, подумала, чем же, потом добавила все, что могла придумать на опыте этой жизни: с работой, с пропиской, с жильем, может, денег немного понадобится, так он отдаст, он человек порядочный, он здесь у нас был молодой поэт, пользовался доверием, уже почти кандидат наук по стихам про это… ну, в общем по стихам. Она надеялась, что Антуан при его-то к ней отношении — он уже как-то раз, утром, почти добрался до нее, когда будил, и видно, что не терял надежды добраться, — она ждала, что он сразу скажет: «Ну конечно, если он обратится, все, что будет можно…» Не тут-то было — он сразу стал что-то мямлить, что у него очень сложные отношения с бывшей женой и какие-то трения по службе, кроме того, им всем как работникам МВД, то есть Министэр д'интериёр, вообще не рекомендованы сношения с иностранцами, а тот факт, что этот человек перебежчик, а следовательно, личность с обеих сторон подозрительная, то при нынешних вполне благополучных отношениях между СССР и Францией…

От этого его испуга, от безысходности его бормотания про бывшую жену, про то, что у него еще и за домик не все выплачено, ей стало еще страшней за Сашу — как он сможет в том мире, если он и в этом-то не больно умел при генерале-склеротике, уж чего было не жить… Последнее воспоминание вдруг пронзило ее горечью утраты, и она подумала, что раз уж она на такой разговор пошла с иностранцем, такой откровенный и вполне опасный разговор из-за человека, который не только ее бросил с маленьким ребенком, но и родину, который поэтому дважды изменник (она теперь повторила вслух эти слова, но они отчего-то не пугали больше, они не липли к ее Сашке и вообще показались ей из какого-то далекого, почти детского прошлого — вроде как «красные и белые», как «нацмен» или «басмач»), нет, раз уж она пошла на это, то, может, она еще любит его, Сашку, просто любовь у нее стала не такая, как в детстве, как в институте: мальчики, девочки, о-ля-ля, голова кружится, стихи, компашка, гении, танцы, любовь навек с первого взгляда, теперь все другое, вот она переспала с бухарским тузом и никакого не было чувства, что от этого с Сашкой их отношения ухудшатся, жизнь, ведь она совсем другая, чем в книгах или журнале «Юность», и любовь тоже — любовь не вздохи на скамейке, хотя Сашка говорит, что это совсем говенные стихи…