Свет в конце тоннеля

«Вы самое жестокое, самое беспощадное и самое ничтожное из всех живых существ… Сначала я думал согласиться обменять вас на того американского генерала, но теперь я знаю, что ни за что не сделаю этого! Я поставлю вас к стенке и расстреляю, как собаку, и это будет моим самым гуманным поступком за всю мою жизнь, ибо ни один генерал − да что там говорить! − все генералы вместе взятые не пролили столько крови, сколько её пролили вы. Вы и только вы являетесь единственным виновником нынешней войны, поскольку ни одному здравомыслящему человеку не придёт в голову убивать другого человека по национальному и политическому признаку! Вы самое грязное животное, самое гнусное творение природы, самый отъявленный человеконенавистник, и вы ни за что не выйдете за пределы этого здания, если только вас не поведут на расстрел!»

Тарковский убрал напряжённые руки со стола и уже было направился к выходу.

«Нет, я вспылил. Даже собаку нельзя расстреливать, если она не заражена неизлечимым бешенством.»

Даже после того, как Тарковский ушёл Джек не мог найти слов, чтобы описать произошедшее − он только улыбнулся и сказал: «Как же всё-таки он мне нравится!..»

После этого инцидента Тарковский больше не приходил. В свою очередь, Энтони после «спасения» Джека стал всё чаще наносить ему визиты. Они говорили о многом и помногу, но главной темой их последних встреч была литература.

«Признаться честно, я безумно устал носить «Константу» в себе. Первая моя попытка − вы знаете − пошла прахом; вторая − уже после того, как мы одержали Великую победу в пролетарской борьбе, − была мной отложена в долгий ящик. И «Константа» пролежала там долго, пока я не понял, что это лживая утопия. Повторюсь, именно лживая, так как в самом утопическом жанре нет ничего плохого, и это, надо сказать, очень прогрессивный жанр, но я написал именно лживую утопию, которая не имела ничего общего с реальностью. В Америке мне почему-то казалось, что революционные настроения в народе − это что-то чистое и непогрешимое. Я чуть ли не обожествлял сам факт того, что где-то в мире люди ещё способны бороться за свои идеалы. Представьте, какого же было моё удивление, когда я приехал в Россию и понял − здесь такие же люди, как и в других странах, просто российские пролетарии более голодны и, следовательно, более сознательны, чем другие, и, кроме того, у этих-то ещё и был очень качественный революционный опыт, но ничто из этого не избавляло их от возможности повторения событий девяностых. Пусть у них тогда и был сознательный лидер, пусть у них и сейчас он есть, но если они не смогут пронести свою коммунистическую сознательность через века, то рано или поздно, лидер сменится, а они не смогут отличить честного коммуниста от бесчестного и безыдейного коммуниста в кавычках. И я понял, что главной целью искусства теперь должно стать именно сохранение у народа этой сознательности и полное истребление мелкобуржуазного сознания. Это навело меня на мысль, что сейчас ещё не время для утопий, и тут появились вы. Я сделал утопический, идеальный элемент чем-то вроде света в конце тоннеля в своей книге: я взял многие ваши мизантропические мысли и привёл их (низменный элемент) к состоянию стремления к идеалу (возвышенный элемент). Я думаю, что уже сегодня − в крайнем случае, завтра − я допишу её. Мне не терпится показать «Константу» именно вам, так как если бы не вы, навряд ли я смог бы так правдоподобно и в таких выражениях описать элемент «тоннеля». Ждите!»

Джек до сих пор не мог забыть те дни, когда он только прочитал «Константу».

«Это идеально, мистер Вудман − вот мой вам вердикт!»

Этот идеал снова заставил Джека поверить. Он поверил в коммунизм так, как не верил в него в юношеские годы.

«Как вы умудрились так ловко начать философией, продолжить политикой и закончить смертью?»

Восхищению Джека не было предела, и вот теперь Москва была взята, Тарковский был мёртв, а Энтони… Разве такой человек может быть жив?

Всё вдруг пало, как осенняя листва.

И что теперь могло быть глупее человека, который лежал на кровати и умирал…

«Я всегда знал, что это невозможно…»

Но было в этой апатии и кое-что сакральное − кое-что такое, что нашептывало Джеку: «Ты виноват в этом больше всех на свете»

И ведь это было действительно так. Когда Джек вернулся в Америку, он незамедлительно пришёл к выводу, что все перемены, которые произошли в нём в России, наивны и в высочайшей мере постыдны. «Как я мог наступить на те же самые грабли!»

Перед освобождением этот новоиспечённый коммунист дал Тарковскому кое-какое обещание. Самовольно, без всяких угроз и совершенно искренне пообещал.

«Вы можете меня отпустить или расстрелять − мне неважно. Но если вы меня отпустите, то я буду продолжать делать то, что всегда делал»

«Выходит, мне вас лучше расстрелять?»