Свет в ночи

Раскольников — расколотый грехом Адам, а все осталь­ные персонажи его окружающие, — его частицы, ищущие с ним воссоединиться. Каждая из этих частиц имеет здесь на земле свое самостоятельное бытие, но ищет себе дополнения в других, и все вместе устремляются к своему средоточию — к Раскольникову. Совершенно особое положение среди всех персонажей «Преступления и наказания» занимает судебный следователь Порфирий Петрович. В отличие от других, он как бы никогда не отрывался от всеобщего средоточия, от Раскольникова. Идея права, которую Порфирий Петрович собою воплощает, неотделема от совершившего преступле­ние Раскольникова, она неотъемлемо пребывает в преступ­нике и ежеминутно его перед самим же собою изобличает. Не потому ли тянет Раскольникова к судебному следовате­лю какая-то непреодолимая сила, что влечется убийца в свою собственную глубину, порываясь хоть как-нибудь от­клонить надвигающуюся там угрозу Божьего Суда? Однако тщетны усилия человека избежать этого Суда: Бог мило­серд, но прав, и Права Его никак из себя не изгнать. Оно, как резиновый мяч, отскакивает от стенок души и в ней остается нерушимо. Право, людьми установленное, отражает — пусть сниженно и тускло — Право Божественное, отражает его в беседе с Раскольниковым и бегающий туда и сюда по комнате судебный следователь Порфирий Петрович. «Чрез­вычайно странною казалась при этом, — замечает Достоев­ский, — его маленькая, толстенькая и круглая фигурка, как будто мячик, катавшийся в разные стороны и тотчас отска­кивающий от всех стенок и углов». Пристально приглядыва­ясь к Раскольникову и Порфирию, внимательно прислуши­ваясь ко всем оттенкам их разговора, вдруг начинаешь ощу­щать, что находишься не в квартире судебного следователя, но в самом преступнике, т что нет ничего ш никого, кроме пора­женной грехом его самоистязающейся души. Снова и снова все внешнее оказывается у Достоевского лишь отражением внутреннего, и нет ни людей, ни вещей, нет никакого чело­вечества, а есть раздробленный Адам и нависшее над ним и в него проникшее вышнее Право. В деловом кабинете Пор- фирия Петровича, «в углу, в задней стене, или лучше ска­зать в перегородке, была запертая дверь: там далее, за пе­регородкой, должны были, стало быть, находиться еще ка­кие-то комнаты». Да, Бог один знает, что содержит в себе глубина человека. Для нас же всех, начиная с психиатров и психологов, своя и чужая душа — потемки. Но вот умный и хитрый Порфирий Петрович, перед второй своей встречей с Раскольниковым, заготовил для него, как сам выражается, «сюрпризик»: посадил у себя за запертой перегородкой ме- щанинишку, что стоял с дворниками и бабой у ворот того дома, когда приходил убийца к месту совершенного им пре­ступления. Этот мещанин, одетый во что-то вроде халата и похожий на бабу, надумал-таки явиться к судебному следо­вателю и поведать ему свои подозрения. Но еще до явки к Порфирию, он вдруг, как из-под земли, вырос перед Расколь­никовым, олицетворяя собою грозную совесть преступника. Понимал ли судебный следователь, какого рода страшный символ в лице ничтожного мещанина припрятывал он у себя с целью выпустить его неожиданно на перепуганного таким появлением преступника? Нет, конечно.' Но жизнь взяла свое, а пьяница-мещанин и Порфирий были, сами того не ведая, важнейшими частицами растерявшего себя Расколь­никова. Один — уязвленная совесть, другой — низвергнутое право в душе идейного убийцы. Это органически так. Досто­евскому нет дела до аллегорий и психологии, когда он за­глядывает в глубь человека. Все же для любителей психо­аналитических тонкостей закатил он пир горой из расстав­ленных судебным следователем ловушек, из его намеков, подвохов и лукавых хихиканий, предназначенных поймать преступника на слове.

Многие читатели «Преступления и наказания» восхи­щались и все еще восхищаются психологическими изощрен­ностями, щедро расточаемыми Порфирием Петровичем, за­бывая при этом, что сам-то он не придает никакого значе­ния психологии, хорошо зная, что она о двух концах и во всех отношениях скользкая. Увериться в том, что убийца не кто иной как Раскольников, было не трудно. Ведь даже по­мощник полицейского надзирателя — вздорный Илья Петро­вич, легковесный мальчишка Заметов и пьяница-мещанин — и те не ошиблись. Нет, заслуга Порфирия Петровича в дру­гом и в весьма основательном: он один до глубины постиг причину, толкнувшую Раскольникова на преступление; он понял, что дело тут вовсе не в психологии убийцы, но в злой метафизике его времени, он учуял, что стержень духовной вины не в Раскольникове, но в сердце России. За плечами Порфирия Петровича стоял подпольный опыт самого Досто­евского — «политического заговорщика», с его яростным требованием ста тысяч голов во имя водворения на земле человеческой справедливости, автономной от Бога.