Свет в ночи

В словах и действиях Порфирия Петровича чувствует­ся отечески суровая забота о Раскольникове и страх за судь­бы России, в которой, по его ироническому замечанию, «кто ж себя Наполеоном теперь не считает». Итак он знал отлич­но, что в те роковые для России годы не одного Расколь­никова тревожил образ Наполеона. Между тем, Профирий Петрович лишь повторял проверенные им на жизненном опыте слова, задолго до него сказанные Пушкиным. И не­постижимым остается, как мог Пушкин во дни краткого, но блистательного российского Ренессанса, в расцвете солнечных дней, предвидеть именно то, что привело нас всех к непопра­вимому крушению:

Все предрассудки истребя, Мы почитаем всех нулями, А единицами себя. Мы все глядим в Наполеоны; Двуногих тварей миллионы Для нас орудие одно; Нам чувство дико и смешно.

Ну, чем не коллективно, общими усилиями подготов­ленный и порожденный нами Раскольников?

Судебный следователь Порфирий Петрович неотделим от Достоевского и уже по одному этому неотделим он от Раскольникова. В разговорах Порфирия с идейным убийцей важна не выставленная напоказ, обильно разукрашенная психология, служащая для сути дела всего лишь необходи­мой декорацией, но первостепенно в них то, что обретает­ся за нею: уходящее в глубь веков духовное знание России и мучительная тревога за ее будущее, за всех нас, ныне по­павших на неизбывную каторгу. Через посредство судебного следователя говорит сам с собою Раскольников, совсем как теперь каждый из нас в одиночестве обращается к собст­венной совести, чуя в себе неистребимое присутствие выш­него Права, нами всеми попранного.

В «Преступлении и наказании» действие перерастает всё душевно-телесное и развивается в плане духовном. От этого вещи и тело человека становятся как бы сквозными, отра­жая и продолжая друг друга. В творениях Достоевского жи­вут и действуют вещи-символы, мысли-герои.

В девятнадцатом веке еще не было точных терминов, определяющих по существу различные области искусства. В «Дневнике писателя» Достоевский говорит о литературных типах и характерах, не подозревая даже, что ни тех, ни дру­гих в его творчестве не имеется. Глубочайшую разницу в ис­кусстве между типом, характером и личностью стали ясно понимать и отмечать только в начале двадцатого века. Пер­вым у нас в России детально заговорил об этом молодой автор Аскольдов (вскоре затем расстрелянный большеви­ками). Он справедливо причислил Достоевского к художни­кам, творчески отражающим личность человека, всегда незаменимую, единственную, но повторяющую собою, не­пременно на свой лад, всё, в иных сочетаниях присущее лю­дям. Душа Раскольникова показана нам как бы в разрезе и по ней каждый может, в той или иной степени, в тех или иных соотношениях, судить о состоянии собственного внут­реннего мира. Надо научиться любить ближнего и беспо­щадно видеть себя в его грехах и пороках. В этом, по Досто­евскому, единственный путь, ведущий к восстановлению падшего Адама.

*

В деле об убийстве ростовщицы не имелось у судебного следователя никаких вещественных данных, неопровержимо уличающих Раскольникова, была лишь одна, «всегда о двух концах проклятая психология». Но вот имелась еще и Родина статейка, появившаяся за два месяца до того в журнале и попавшаяся на глаза Порфирию Петровичу. В ней острый взор человека, от природы умного и многое в жизни испы­тавшего, мог найти кое-что посущественнее психологии. Эта статейка, как некий радиоприемник, была напитана злыми токами, уже тогда пробегавшими по судорожному телу тяж­ко заболевшей России. «Книжные мечты и раздраженные сердца», о которых, в связи с убийством ростовщицы, гово­рит Порфирий Петрович, принадлежали не просто грешным, как всегда себялюбивым и завистливым людям, но одер­жимым российским умникам из образованных, признавшим себя за особых существ, находящихся вне быта, вне сослов­ных подразделений, вне вековых традиций и обычаев, вне государства, истории и религии, словом, вне всяких «предрассудков». При таком вполне беспочвенном положе­нии им оставалось только из принципа переступить через все принципы, что и попытался сделать Раскольников. Для этого надо было ему, по примеру умников, «съехать на ве­ковые вопросы и парить на воздусех», как выражается Пор­фирий Петрович, иначе говоря, очутиться вне истинного бы­тия. А всем известно, кто именно дух небытия.