Свет в ночи

Раскольников говорит о себе: «Принцип-то я убил, а переступить-то не переступил, на этой стороне остался». Поправ принцип, не переступила через него и Соня, и, на­верное, в первый же день своего смиренного падения, по­чувствовала, что к ней, жертвенно дерзающей, не обратился бы Христос со словами: «Дерзай, дщерь.'». Но кто знает, ведь Соня веровала, быть может, не менее женщины, >с верой коснувшейся одежды Христа и тотчас же исцелившейся от недуга. Мы знаем, что упование на Бога спасло Соню, а если ее любовь к отцу и его семье ничему не помогла, то, полюбив Раскольникова, она повела его к раскаянию и сама преобразилась. Когда впервые пришел к ней Раскольников, она уже стояла на краю пропасти. Он не мог не увидеть этого и прежде, чем признаться в своем преступлении, воз­звал к ней из глубины души: «Пойдем вместе. Я пришел к тебе. Мы вместе прокляты, вместе и пойдем/.. Никто ни­чего не поймет из них, если ты будешь говорить им, а я понял. Ты мне нужна, потому я к тебе и пришел».

«Не понимаю... — прошептала Соня.

Потом поймешь. Разве ты не то же сделала, ты тоже преступила... смогла переступить. Ты на -себя руки наложи­ла, ты загубила жизнь... свою (это все равно/»).

Но действительно ли до конца понял Раскольников Соню? Нет, он не понял в ней главного, основного, завет­ного. Соню привела к падению любовь к ближнему, а Рас­кольникова ненависть и презрение к людям. Не понимал он также истинного значения того, что вершилось теперь вокруг него в этой пустынной Сониной комнате, где даже комод, стоявший в углу, «затерялся как бы в пустоте», отражая мерзость запустения в душе убийцы. Не понял также Раскольников почему он вдруг увидел книгу, лежав­шую на этом комоде и оказавшуюся Евангелием.

Это откуда? — крикнул он через комнату.

Мне принесли, — ответила она, будто нехотя и не взглядывая на него.

Кто принес?

Лизавета принесла, я просила.

«Лизавета! Странно!» — подумал он.

Все у Сони становилось для него как-то страннее и чудеснее, с каждою минутой.

Ты с Лизаветой дружна была?

Да, она справедливая... она приходила... редко... нельзя было... Мы с ней читали и... говорили. Она Бога узрит».

«Странно звучали для него эти книжные слова, и опять новость: какие-то таинственные сходки с Лизаветой, и обе — юродивые».

Слова Святого Писания, звучавшие для Раскольникова по книжному, были для Сони чем-то неотделимым от су­ществования, от вечности. Пребывая в одиночестве в жел­той каморке, похожей на шкаф, на сундук или, как скажет Пульхерия Александровна, на гроб, Раскольников подменил живую жизнь мертвой теорией, явное призрачным, а Соня и в падении своем ни на единый миг не порывала с явью, с насущным, и продолжала жить среди ближних и для ближних. Раскольников — существо ночное, Соня — днев­ное. Ночь ищет света, а день хочет тьму разогнать.

«Он был скептик, он был молод, отвлеченен и, стало быть, жесток», говорит Достоевский о Раскольникове. В плане духовном Раскольников противоположен Соне. За тьмою, объявшей идейного убийцу, она провидит его пер­возданный, Богом сотворенный лик. Названный во святом крещении Родионом уже стал ее сокровенным помыслом. Непостижимое чудо любви заново воссоздало падшего Адама в Сонином сердце. Но в безотрадной и страшной действительности стоял перед нею кровавый преступник, с сердцем опустошенным и безлюбовным. Он не понимал и не принимал единого на потребу, и в слепоте свой пола­гал, что Соня подобна ему. Он пришел за нею, чтобы вме­сте идти, но куда и по какой дороге? Почему, увидев Еван­гелие на комоде, он потребовал, чтобы Соня вслух прочи­тала ему главу о воскрешении Лазаря? Все двоится, все смутно в душе Раскольникова. На вопрос Сони, куда идти, он отвечает вопросом: «Почему ж я знаю?». А смысл еван­гельских слов о воскрешении Лазаря его душа, одержимая духом глухим и немым, силится истолковать превратно. Но вместе с этим, как замечает Достоевский: «Раскольников понимал отчасти, почему Соня не решалась ему читать, и чем более понимал это, тем как бы грубее и раздражитель­нее настаивал на чтении. Он слишком хорошо понимал, как тяжело было ей теперь выдавать и обличать все свое. Он понял, что чувства эти действительно как бы составляли настоящую и уже давнишнюю, может быть, тайну ее, мо­жет быть, еще с самого отрочества, еще в семье, подле несчастного отца и сумасшедшей от горя мачехи, среди голодных детей, безобразных криков и попреков. Но в то же время он узнал теперь, и узнал наверно, что хоть и тосковала она, и боялась чего-то ужасно, принимаясь те­перь читать, но вместе с тем ей мучительно самой хоте­лось прочесть, и непременно теперь, что бы там ни вышло потом.'.. Он прочел это в ее глазах, понял из ее восторжен­ного волнения.'.. Она пересилила себя, подавила горловую спазму, пресекшую в начале стиха ее голос, и продолжала чтение одиннадцатой главы Евангелия Иоаннова.