Свет в ночи

Да, то был всего навсего глупенький, добренький, под­слеповатый Лебезятников, усердный распространитель, с чу­жих слов, столь же, как и сам он, глупеньких, но в отличие от него далеко не добреньких социалистических идеек. Что же такого важного мог возвестить Соне этот поклонник комму­ны? А между тем троекратный стук в дверь послышался как раз в то мгновение, когда заговорила Соня о кресте и страда­нии.

В «Преступлении и наказании» рок нередко дает о себе знать чьим-нибудь неожиданным окриком, дошедшим с ули­цы, из соседней комнаты, со двора густо населенного дома. Чей это окрик? Важно лишь то, что он всегда служит пред­возвестником решающих событий. Иногда же рок выбирает своим посредником совершенно по виду незначительное ли­цо, вроде мелкого мошенника Коха, шаги которого звучат, однако, по-командорски, предупреждая Раскольникова, за­севшего в квартире только что им убитой ростовщицы о какой-то еще не определившейся, но уже страшной немину­емости. Теперь же роковую роль трагического вестника суж­дено было разыграть Лебезятникову.

«— Я к вам, Софья Семеновна, извините. Я так и думал, что вас застану, — обратился он вдруг к Раскольникову, — т. е. я ничего не думал в этом роде... Но я именно думал. Там у нас Катерина Ивановна с ума сошла, — отрезал он вдруг Соне, бросив Раскольникова. Соня вскрикнула.»

Все персонажи «Преступления и наказания», включи­тельно до сонного Зосимова, повинуются той или иной идее, а бедный Лебезятников верует в свою идейку как в Господа Бога. Русские люди, если наживут себе убеждения, что, к сча­стью, не всегда с ними случается, то поклоняются им по­ка лоб себе не расшибут, подобно дуракам, которых заста­вили Богу молиться. Всем нам следовало бы помнить четве­ростишие Случевского:

Что такое убежденья? — Мыслей старые мозоли,

След надтруживаний долгих И источник острой боли

Лебезятников натер себе мозоли не мыслей, но, упот­ребляя словечко Достоевского, мыслиц, и испытывал не чув­ства, а чувствица, что не мешало ему, но напротив помогало, быть одержимым убеждениями. Он ни при каких обстоя­тельствах не расставался с любимой идейкой, всегда и всю­ду исходя от нее, как незадачливый танцор, начинающий свой танец непременно от печки. Лебязятников был, что на­зывается, гуманистом, и потому •сочувствовал не столько ближним, сколько дальним, от души надеясь социалистичес­кими мерами осчастливить человечество. Он был не прочь пожалеть Катерину Ивановну, но помнил при этом, что ком­мунистически е принципы прежде всего, а потом уже сожа­ления.

Когда из путанной скороговорки Лебезятникова выясни­лось, что Катерина Ивановна, быть может, на самом деле со­шла с ума, Соня, схватила мантильку, шляпку и выбежала из комнаты, одеваясь на бегу. Раскольников вышел вслед за нею, Лебезятников за ним.

Достоевский мастер карикатуры, он любит насмешку не лишенную иногда добродушия, но чаще ядовитую. Смех, добрый или злой, в высшей своей стадии переходит в слезы. Юмор питается трагедией и оторвавшись от нее превращает­ся в пустое зубоскальство, трагедия, лишенная юмора, пере­ходит в скандал. Смех сам по себе лишен глубины, а скан­дал не ведет к духовному очищению. Все это показано нам Достоевским. В его творчестве не редко бывает, что пустые и глупые домыслы одного из персонажей, тут же опрокиды­ваются острым замечанием собеседника. Тогда вдруг выяс­няется, что глупость, сказанная глупцом, принадлежит не ему, но безликому человеческому коллективу и существует с незапамятных времен. Ничего нет глупее и древнее слепой веры во всесилие логических рассуждений, могущих будто бы все доказать и даже вернуть сумасшедшего к разуму. По вы­ходе вслед за Раскольниковым на улицу Лебезатников тот­час заговорил. Слова его следует здесь привести. Они в наши дни звучат злободневно, и тем для нас драгоценны. Свобо­долюбивая, наукообразная болтовня шестидесятых годов прошлого века только теперь принесла полностью свои ядо­витые плоды. За домыслами Лебезятникова стоит наша ни с чем не сравнимая отечественная глупость. «— Непремен­но помешалась/ — говорил он Раскольникову, выходя с ним на улицу, — я только не хотел пугать Софью Семеновну и сказал «кажется», но и сомнения нет. Это, говорят, такие бугорки, в чахотке, на мозгу вскакивают, жаль, что я меди­цины не знаю. Я, впрочем, пробовал ее убедить, но она ни­чего не слушает.

Вы ей о бугорках говорили?

То-есть не совсем о бугорках. Притом она ничего бы не поняла / Но я про то говорю: если убедить человека логически, что в сущности ему не о чем плакать, то он и перестанет плакать. Это ясно. А ваше убеждение, что не перестанет?

Слишком легко тогда было бы жить, ответил Рас­кольников/»