Свет в ночи

Благодаря каторге Достоевский в глубочайшем духов­ном одиночестве изжил и победил в себе идею о «сверх­человеке» и ушел из революционного подполья в жизнь живую. Раскольников и Свидригайлов в «Преступлении и наказании», Ставрогин и Кириллов в «Бесах», Иван Кара­мазов в «Братьях Карамазовых», вот творческие символы мучительных прохождений Достоевского через все соблаз­ны духовного бунта, через гордыню богоборчества и са­моутверждения вне Бога, словом, через все то, что при­вело Ницше и Лермонтова к трагической гибели. Так же, как они, гибнут Свидригайлов, Ставрогин, Кириллов и Иван Карамазов. Один Раскольников может спастись на каторге по примеру Достоевского. Здесь необходимо оговорить, что гибель персонажей Достоевского не окончательна, они лишь в своем земном существовании падают, сраженные роком, казня себя лютыми угрызениями совести, доводя­щими до безумия и самоубийства, и тем, быть может, спа­саются для вечности. Кириллова, правда, совесть совсем не терзает и он кончает самоубийством ради собственной идеи о человекобоге, иначе сверхчеловеке. Не Кириллов съел свою идею, но идея съела его и он умирает как му­ченик в ужасных искупительных страданиях. Навеки поги­бает лишь Петр Верховенский, олицетворяющий собою то, что всю жизнь до самого гроба мучило Достоевского. Ав­тор «Бесов» не мог простить себе причастности к револю­ционному подполью, к серой бесовщине. Он не захотел преуменьшить страшного значения своего незамолимого греха, своей, как и всех петрашевцев, одержимости, и по­тому назвал вреднейшей фальшью жалкие попытки псеводо- -либералов выдать его с товарищами по преступлению за каких-то безвинно пострадавших идеалистов. Он прямо утверждал что многие, если не всё, петрашевцы, «в случае, ес­ли бы так обернулось дело (Выделено Достоевским) могли бы стать нечаевцами т. е. встать на нечаевскую до­рогу» и убить того, кто захочет уйти из подполья и от­кажется следовать за ними по пути насилия и крови. Так нечаевцы по приказанию Нечаева убили Иванова, так, и по той же причине, в «Бесах» революционная шайка Петра Верховенского убивает Шатова.

Обращаясь в «Дневнике писателя» к «псевдолибера­лам», Достоевский, говоря о нечаевцах, добавляет: «Но позвольте мне про себя одного сказать: Нечаевым, веро­ятно, я бы не мог сделаться никогда, но нечаевцем, не руча­юсь, может и мог бы — во дни моей юности».

Достоевский прекрасно сознавал, что император Ни­колай Первый поступил хорошо, сослав его на каторгу. Не­даром всегда чтил он память этого сурового, но справед­ливого царя.

«Есть исторические моменты в жиэни людей, — пишет далее Достоевский,»—когда явно, нахальное, грубейшее зло­действо может считаться лишь величием души, лишь бла­городным мужеством человечества, вырывающегося из оков. Неужели нужны примеры, неужели их не тысячи, не десятки, не сотни тысяч?».

Что же теперь-то, в наш век ответить на этот вопрос, когда такого рода примеры уже давно исчисляются мил­лионами!

Добренький, глупенький Лебезятников сам по себе был бы, пожалуй, безвреден, беда не в нем, но во множестве Лебезятниковых, состоящих в революционном коллективе, где каждая ничтожная соринка, начитавшись сочинений «великих прогрессистов», начинает рассуждать, а потом и действовать, под началом Петра Верховенского, которого Достоевский так и называет — «мой Нечаев». Тогда каж­дый взятый по отдельности Лебезятников становится спо­собным на любое преступление, на любое «мокрое дело». В лице Лебезятникова Достоевский разделался со злыми увлечениями своей молодости, приведшими его к страшной, но благодаря каторге, спасительной катастрофе. В «Пре­ступлении и наказании», как и во всяком гениальном со­здании искусства, нет второстепенных персонажей, все там значительно, все связано друг с другом изнутри, и совсем не случайно. Так, в ту самую минуту, когда, казалось, реша­лась судьба Раскольникова и он готов был принять от Сони кипарисовый крестик, хоть и отдернул от него руку, — в ту самую минуту раздался троекратный стук в дверь и на пороге появился Лебезятников, как некий мелкий бес, как роковая помеха.