Свет в ночи

Здесь тотчас привлекают внимание ради иронии под­черкнутые Достоевским слова «правда» грядущего «обновлен­ного» мира, святость будущего коммунистического обще­ства, наконец замечание не только о петрашевцах, но обо всех «тогда зараженных новыми идеями русских людях».

Вечная правда Христова спешно подменялась в те годы «правдой» Прудона, Руссо и Фурье; святость великих под­вижников Православной Церкви вытеснялась «святостью» подпольных героев, «зараженных», как говорит Достоевский, или точнее одержимых злостной идеей духовного бунта. Всего же замечательнее решительный отказ Достоевского провести разделяющую грань между петрашевцами с одной стороны и нечаевцами с другой. Всех деятелей революцион­ного подполья он одинаково считает зараженными.

Преступление Раскольникова, тоже одного из заражен­ных, — не губит идейного убийцу окончательно только по­тому, что действует он в порядке индивидуальном, не раст­воряясь в безликом бесовском коллективе. Он нашел в себе силы пойти и сознаться во всем перед властями предержа­щими. Зараженный злой идеей рассудок изменил Расколь­никову, зато не изменила натура: она-то и довела его до признания хоть и принимал он при этом умом ее духовную силу за слабость. Но Достоевский в молодости пошел даль­ше по преступному пути Раскольникова и никогда потом не мог себе простить своего пребывания среди подпольных за­говорщиков.

Всех своих персонажей Достоевский, подобно Гоголю, выводил из собственной душевной глубины. Раскольников всего лишь частица души юного Достоевского до катастро­фы и отвечает он только за себя, за свое русское ницшеан­ство до Ницше, тогда как гений его породивший отвечает за все свои творческие символы, за всех своих персонажей вплоть и включительно до Петра Верховенекого. Душу До­стоевского, отягченную смертным грехом духовного бунта, Бог просветил на каторге. Этого свершившегося чуда ни­когда не забывал автор «Преступления и наказания» и по­тому верил в конечное покаяние Раскольникова.

Только после длительного пребывания на каторге из­жил в себе Достоевский бледного мечтателя, стал реалистом в высшем значении этого слова, и тогда лишь благодатно ис­целился от одержимости. Об этом своем трудном, мучитель­ном превращении в человека из существа одержимого бе­сом духовного бунта, Достоевский писал, обращаясь к «псевдо-либералам»: «Мы, петрашевцы, стояли на эшафоте и выслушивали наш приговор без малейшего раскаяния... Приговор смертной казни расстрелянием, прочитанный нам всем предварительно, прочтен был вовсе не в шутку; почти все приговоренные были уверены, что он будет исполнен и вынесли, по крайней мере, десять ужасных, безмерно страш­ных минут ожидания смерти. В эти последние минуты не­которые из нас (я знаю положительно), инстинктивно углуб­ляясь в себя и проверяя мгновенно всю свою, столь юную еще жизнь, — может быть и раскаивались в иных тяжелых делах своих — (из тех, которые у каждого человека всю жизнь лежат в тайне на совести); но то дело, за которое нас осудили, те мысли, те понятия, которые владели нашим духом — представлялись нам не только не требующими рас­каяния, но даже чем-то нас очищающим, мученичеством, за которое многое нам простится. И так продолжалось долго. Не годы ссылки, не страдания сломили нас... Нет нечто дру­гое изменило взгляд наш и сердца наши... Это нечто другое — было непосредственное соприкосновение с народом, брат­ское соединение с ним в общем несчастии, понятие, что сам стал таким же как он, с ним сравнен и даже приравнен к самой низшей ступени его. Повторяю, это не так скоро про­шло, а постепенно, после очень, очень долгого времени».