Свет в ночи

Русские юноши оказались глупее, но одновременно и честнее западно-европейских, русские мальчики сделали единственно возможный правдивый практический вывод из всех завистью порожденных безбожных теорий, накопив­шихся в Европе за два последние столетия. И Достоевский знал, что это будет так, знал он также, что ничего нет подлее и трусливее европейских прогрессистов, давно уже преудоб- нейшим образом осевших в царстве самодовольных западно­европейских лужиных. На деле пришлось за всех платить по счетам не самим изобретателям разрушительных теорий, но их русским подражателям. Что же касается до «русского ницшеанства до Ницше», то возникло оно у нас вполне са­мостоятельно и было впервые оформлено в русской худо­жественной литературе Пушкиным в «Пиковой даме», а Лер­монтовым не только выражено в стихах и прозе, но и при­нято к руководству в жизни. Не столько от своих шотланд­ских предков унаследовал Лермонтов упорное стремление к богоборчеству, сколько от волжских разбойников, на ко­торых он, по верному замечанию Иннокентия Анненского, гак подходил по душевному складу. Ницшеанство до Ницше, в своем нееознанном стихийном виде, испокон веков пре­бывало в душе русского человека и неизменно поступало из глубины на поверхность в смутные годы. Его носители часто кончали раскаянием и смирением, но иногда непоко­лебимо утверждались в духовном бунте, как, например, Стенька Разин или тот другой, обуянный гордыней, не ве­давший ни жалости, ни угрызений совести, разбойник, Ор­лов, которого повстречал на каторге Достоевский. И уж, ко­нечно, ни Разин, ни этот разбойник не явились бы к Соне признаваться в своих злодеяниях, как сделал это герой «Пре­ступления и наказания». В том-то и суть, что Раскольни­ков — живая частица самого Достоевского, еще в ранней юности переживавшего в мечтах и помыслях соблазны, при­ведшие впоследствии его героя на каторгу. Но Достоевский в молодости пошел дальше Раскольникова по пути греха и богоборчества, он как бы совершенно потерял себя, приоб­щившись к революционному подполью, к безликому бесов­скому коллективу. Над Достоевским неизъяснимо и непо­стижимо свершилось Божье чудо, он исцелился от страш­ного духовного недуга, но так и не поведал и не мог по­ведать нам истории своего перерождения — она кроется в его творчестве и надо извлекать ее оттуда, зорко следя за развитием художественного повествования. Все рассказан­ное нам Достоевским о себе в «Дневнике писателя» вошло в преображенном виде в его творчество. По судьбе героев Достоевского мы можем теперь разгадывать метафизику

и мистику его собственной судьбы.

*

Раскольников давно уже не слушал болтовни Лебезят- никова о лечении каким-то парижским профессором сума­сшествия логическими рассуждениями. «Поровнявшись со своим домом, он кивнул головой Лебезятникову и повернул в подворотню. Лебезятников очнулся, огляделся и побе­жал дальше» (подчеркнуто мною — Г. М.). Совсем как Репе- тилов новейших времен, неустанный распространитель вреднейших пустяков. Только и тут имеется упорно прово­димое Достоевским снижение: не блестящий гвардии офи­цер Герман, а бывший студент, одетый в (рваную ветошь, не старая графиня, а старая мещанка-ростовщица и, нако­нец, не Репетилов со своими лакеями и каретой, а Лебе­зятников — маленький конторщик, напичканный ядовитым не им изобретенным вздором, передвигающийся, за неиме­нием караеты, «на своих на двоих». Менялись обличия, но та же, всё та же атмосфера назревающей катастрофы сгущалась всё больше и больше. И Лебезятников с полным основанием мог бы повторить слова Репетилова:

У нас есть общество, и тайные собранья, По четвергам. Секретнейший союз.

Однако Раскольникову дела не было ни до бугорков, ни до мудреного парижского профессора, ни до отечест­венного болтуна Лебезятникова, ни до секретнейших со­юзов.

«Он вошел в свою каморку и стал посреди ее». «Для него он воротился сюда?»

Я уже неоднократно говорил, что в «Преступлении и наказании» каждое слово на весу и все там одинаково ва­жно, значительно. Вот тут, на только что заданный себе Рас­кольниковым вопрос отвечает сама жизнь, ее непрерывное бездонное течение, нами отражаемое и нас отражающее. Ча­сто Достоевский как'бы говорит читателю: «посмотри вокруг себя, приглядись и ты почувствуешь вдруг, что все окру­жающее неразрывно связано с тобою и в точности соответ­ствует тому, что в тебе происходит. Везде, вверху, внизу бездонность, глубина и чем обыденнее серая по внешности картина, тем вернее она отражает твое душевное и духовное состояние; она-то в данное мгновение и есть доподлинный и реальный ты».