Свет в ночи

Раскольников расколот грехом, но нерушимая основа его натуры силится осколки подобрать, чтобы заново вос­становить его душевную храмину. Натура, помимо рассуд­ка, привела теперь Раскольникова к тому месту, на котором назревала в нем его злая теория и где окончательно завладел его разумом дух глухой и немой. Свидание с Соней не помог­ло идейному убийце и он снова погрузился в мерзость своего душевного запустения, темного, безотрадного, невыноси­мого одиночества. «Он оглядел эти желтоватые, обшаркан­ные обои, эту пыль, свою кушетку... Со двора доносился какой-то резкий беспрерывный стук: что-то где-то как буд­то вколачивали, гвоздь какой-нибудь... Он подошел к окну, поднялся на цыпочки и долго, с видом чрезвычайного вни­мания ,высматривал во дворе. Но двор был пуст и не было видно стучавших. Налево, во флигеле, виднелись кое-где отворенные окна; на подоконниках стояли горшечки с жи­денькою геранью. За окнами вывешено белье... Все это он знал наизусть. Он отвернулся и сел на диван. Никогда, никогда еще не чувствовал он себя так ужасно одиноким».

О серая неподвижность нескончаемых вечных будней давно, давно знакомых серых дворов/ Зачем же с напряжен­ным вниманием высматривал Раскольников то, что уже знал наизусть? Он был отрезан, отъединен грехом от собствен­ной духовной глубины и видел за окном своей гробной каморки лишь снимок своей же омертвелости. Этот буд­нично серый вид за окном был воплощением его «мертвя­щей тоски», символ ее затвердевшей дурной бесконечно­сти. То была совсем особая тоска, от нее, — говорит До­стоевский «веяло чем-то постоянным, вечным, предчувст­вовались безысходные годы этой холодной мертвящей тос­ки, предчувствовалась какая-то вечность на «аршине про­странства». Можно ли вернее определить душевное состоя­ние идейного убийцы, уже почувствовавшего чудовищную нелепость совершенного им злодеяния. Ведь такая вечность, пожалуй, страшнее закоптелой деревенской бани с пауками по углами, ожидающей нас за гробом, по словам Свидри­гайлова! Куда же бежать от таких предчувствий?

«Раскольников почувствовал еще раз, что, может быть действительно возненавидит Соню, и именно теперь, когда сделал ее несчастнее». «Зачем ходил он к ней просить ее слез? Зачем ему так необходимо заедать ее жизнь? О под­лость!».

— «Я останусь один! — проговорил он вдруг решительно, — и не будет она ходить в острог!»