Свет в ночи

Поражает вопрос, заданный себе Раскольниковым, во­прос, вызванный столкновением очень сложных чувств. В самом деле зачем необходимо Раскольникову заедать Сонину жизнь? Соня любит его, но сам он еще далек от любви к ней. И все же он не может не пойти и не признаться перед ней в своем преступлении, не может не возложить на ее слабые плечи тяжкого бремени. Так было предрешено не им, но таинственным, непостигаемым ходом самой жизни. И Раскольников тогда уже ведал это, когда сидя в распивоч­ной с пьяненьким Мармеладовым, впервые услышал от него о существовании Сони, «дщери, что отца своего земного, пьяницу непотребного, не ужасаясь зверства его, пожа­лела». Тогда Раскольников еще только готовился убить ро­стовщицу, а о том, что придется ему заодно убивать Ли­завету, как бы «случайно» подвернувшуюся под топор, его рассудок никак не знал и знать не мог. Рассудок не знал, но сердце ведало. Рассудком жизнь познается по частям, да и то лишь поверхностно, а сердце человека бьется с жи­знью созвучно, оно неотделимо от ее вселенского потока. В минуты крайнего душевного напряжения сердцу человека открывается вневременно то, что еще не сбылось, но уже неминуемо сбудется. Оттого не лжет Раскольников, но го­ворит сущую глубочайшую правду, когда, обещая сказать Соне кто убил Лизавету, внезапно прибавляет: «Я тебя давно выбрал, чтобы это сказать тебе, еще тогда, когда отец про тебя говорил и когда Лизавета была жива, я это поду­мал». Кто замыслил злое дело и окончательно порешил его осуществить, тот уже совершил его метафизически, свое­вольно отпал от соборности и, оставаясь жить среди людей, ворует их благорасположение. Отсюда неожиданный прилив ненависти к Соне в душе Раскольникова. По отношению к Соне он сознает себя паразитом, заедающим ее жизнь, и при этом знает, что не может поступить иначе, потому что хочет жить во что бы то ни стало. А зло само по себе не- бытийственно и существует лишь за счет добра. Возлагая на Соню тяжесть своего смертного греха, Раскольников по­лучает, хотя бы временно, возможность дышать. Но он со­знает свою духовную зависимость от Сони и в его темной нераскаянной душе зарождается ненависть к спасительнице, невольно его порабощающей. По отношению к Соне, зна­ющей о его преступлении, он чувствует себя паразитом, по отношению к другим и особенно к сестре и матери — во­ром. Когда Дуня нежданно пришла к Раскольникову, «ему — говорит Достоевский, — ужасно захотелось крепко обнять ее и проститься с ней и даже сказать, но он даже и руки ей не решился подать» (курсив Достоевского — Г. М.). «Потом еще пожалуй содрогнется, когда вспомнит, что я теперь ее обнимал, скажет, что я украл ее поцелуй». Однако воровст­вом и паразитарностыо тяжкое положение Раскольникова не ограничивается. Надо помнить, что смутное желание ска­зать Соне кто убил Лизавету возникло в сердце Раскольни­кова еще до того как он действительно ее убил. Это жела­ние возникло в нем несомненно в ту самую минуту, когда Мармеладов заговорил с ним о жертвенной Соне, которую на Страшном Суде призовет Христос и скажет: «Я уже про­стил тебя раз... Простил тебя раз, прощаются же и теперь гре­хи твои мнози, за то что возлюбила много». «И простит мою Соню, простит, я уже знаю, что простит. Я это давеча, как у нее был, в моем сердце почувствовал...».

Соня, ее жертвенность, Христос и Его прощение, все это бессознательно слилось воедино в душе Расколь­никова, слушавшего рассказ Мармеладова. Человек, за­мысливший, ради своей теории, кровавое дело, нашел на кого сложить хотя бы частично тяжесть своего уже неиз­бежного теперь преступления, тяжесть, которого — он пред­чувствовал это, — придется ему «перетащить на себе». Здесь все безмерно сложно и все здесь, одно от другого неотде­лимо: духовный бунт, восстание на Творца и тут же наде­жда на ближнего, на Соню, поистине жертвенным грехом своим ведомую к Богу. Кощунственное, но и жалкое, беспо­мощное соединение несоединимого/ Не то же ли самое вер­шится в душе любого человека? Раскольников в отличие от многих, не устрашился заострить и разжечь в себе до конца то, что обычно пребывает в душах людей в состоянии ни горячем, ни холодном, а всего лишь теплом. Но Бог такой теплоты не терпит и ждет от нас решений и выбора. Знал ли темный и жестокий богоборец, что его упование на Соню, уже оправданную на небесах, наложит на него невыносимое бремя? — «Я останусь один: проговорил он вдруг реши­тельно, — и не будет она ходит в острог!». Но он и тут заблуждался: уйти в свою скорлупу, снова спрятаться от всего и всех в свою гробную каморку он больше не мог и очень скоро увидел это на опыте. «Чем уедененнее было место, тем сильнее он сознавал как будто чье-то близкое и тревожное присутствие». Дух глухой и немой не покидал его именно в одиночестве. «Он поднял голову и странно улыб­нулся. Это была странная мысль». «Может в каторге-то действительно лучше, — подумалось ему вдруг».