Свет в ночи

Трагический маскарад-вызов Небу и земле, уже перед лицом смерти, учиненный Катериной Ивановной, воспроиз­веден Достоевским единственными, незаменимыми словами. Они проникают в сердце и остаются там навсегда. Какое в них невиданное чередование жалкой человеческой беспо­мощности перед судьбой и горделивой силы, изобличаю­щей Бога в страшных делах Его. Путей, ведущих к Нему, не перечесть, один из них — страх Божий, трепет, в сознании своей греховности, перед Судом нездешним. Это путь аске­тический, средневековый, избранный у нас Константином Леонтьевым, прошедшим до того через все соблазны рус­ского ницшеанства. Константин Леонтьев кончил свою жизнь монахом со скорбными словами на устах: «Горе мне окаянному». Знаменит призыв Достоевского: «Смирись гор­дый человек/». Но сам-то он смирился ли до конца? Ведь тайный смысл страданий несчастной Катерины Ивановны и мучений ни в чем неповинного младенца он хоть и по­стигал, но умом и сердцем оправдать Бога в делах Его все же как будто не мог.

Когда Раскольников «подошел к столпившейся кучке народа, не доходя двух домов от дома, где жила Соня, он увидел, что «сковороды, про которую говорил Лебезятников, не было, но вместо стука в сковороду, Катерина Ивановна начинала хлопать в такт своими сухими ладонями». Она, «заставляла Полечку петь, а Леню и Колю плясать, причем даже и сама пускалась подпевать, но каждый раз обрыва­лась на второй ноте от мучительного кашля, отчего снова приходила в отчаяние, проклинала свой кашель и даже пла­кала. Пуще всего выводил ее из себя плач и страх Коли и Лени. Действительно была попытка нарядить детей в костю­мы, как наряжаются уличные певцы и певицы. На маль­чике была надета из чего-то красного с белым чалма, чтобы он изображал собою турка. На Леню костюмов недостало; была только надета на голову красная вязаная из гаруса шапочка (или лучше сказать колпак) покойного Семена За- харыча, а в шапку воткнут обломок белого 'страусового пера, принадлежавшего еще бабушке Катерины Ивановны и со­хранявшегося доселе в сундуке, в виде фамильной редкости. Полечка была в своем обыкновенном платьице. Она смотрела на мать робко и потерявшись, не отходила от нее, скрывала свои слезы, догадывалась о помешательстве матери и беспо­койно осматривалась крутом. Улица и толпа ужасно испу­гали ее. Соня неотступно ходила за Катериной Ивановной, плача и умоляя ее поминутно воротиться домой. Но Кате­рина Ивановна была неумолима»... «Один господин в виц­мундире и в шинели, солидный чиновник лет пятидесяти с орденом на шее, приблизился и молча подал Катерине Ивановне трехрублевую зелененькую кредитку. В лице его выражалось искреннее сострадание».

Улица, толпа, ужас детей, надорванное невыносимой жалостью сердце Сони и обломок страусового пера, извле­ченного из сундука, где он бережно хранился — свидетель когда-то счастливых дней. Во всем этом живет душа самого Достоевского, слишком хорошо познавшего на себе тщету и роковую неустойчивость человеческой жизни вообще и русской в особенности.

Безумная затея Катерины Ивановны закончилась тем, чем неминуемо должна была закончиться: «Коля и Леня напуганные уличной толпой и выходками помешанной ма­тери, схватили друг друга за ручки и бросились бежать. С воплем и плачем кинулась бедная Катерина Ивановна дого­нять их. Безобразно и жалко было смотреть на нее, бе­гущую, плачущую, задыхающуюся. Соня и Полечка бросились вслед за нею. Она споткнулась на всем бегу и упала. — Раз­билась в кровь! О, Господи/ — вскрикнула Соня, наклоняясь над нею. Всё сбежались, всё затеснились кругом. Расколь­ников и Лебезятников подбежали из первых... Но когда раз­глядели хорошенько Катерину Ивановну, то увидали, что она вовсе не разбилась о камень, как подумала Соня, а что кровь, обагрившая мостовую, хлынула из ее груди горлом».

Раздавленного лошадьми умирающего Мармеладова пе­реносили на его квартиру с помощью и по указаниям Рас­кольникова. Теперь же Соня помогала переносить с улицы в свою комнату умирающую Катерину Ивановну. И вот же­лал ли того Раскольников или нет, но кто-то неведомый заботливо вел его к людям и настойчиво сближал с Соней.

По Достоевскому, не только тому или другому человеку бывает присуще особое ему одному свойственное духовное обаяние, но есть обаяние родовое, присущие ино.й семье светлые излучения. Кто-то невидимый все глубже и глубже втягивал Раскольникова в духовные недра семьи Мармела- довых.

«— Сюда, сюда, ко мне! — умоляла Соня. — Вот здесь я живу! Вот этот дом, второй отсюда... Ко мне, поскорее, по­скорее! — Металась она ко всем. — За доктором пошлите... О, Господи!».