Свет в ночи

«... Давно уже прежде, — пишет Достоевский, — его (Рас­кольникова. — Г. М.) занимал один вопрос: почему так легко отыскиваются и выдаются почти все преступления, и так яв­но обозначаются следы почти всех преступников? Он пришел мало-помалу к многообразным и любопытным заключениям, и, по его мнению, главнейшая причина заключается не столь­ко в материальной невозможности скрыть преступление, как в самом преступнике; сам же преступник, и почти всякий, в момент преступления подвергается какому-то упадку во­ли и рассудка, сменяемых напротив того детским феноме­нальным легкомыслием, и именно в тот момент, когда наи­более необходимы рассудок и осторожность»...

«Дойдя до таких выводов, — продолжает Достоевский, — он решил, что с ним лично, в его деле, не может быть подоб­ных болезненных переворотов, что рассудок и воля останут­ся при нем неотъемлемо, во все время исполнения задуман­ного, единственно по той причине, что задуманное им — «не преступление» (Выделено мною. — Г. М.).

Раскольников не ошибался, полагая, что порешенное им убийство ростовщицы, не будет уголовным преступлением. Но он не понял и не хотел понять, что самый замысел его чудовищно преступен. Так же точно возглавитель социальной революции, уничтожая ради «идеи» сотни тысяч человеческих жизней, совершенно искренне не считает себя нарушителем нравственных законов. Впрочем, он даже не спрашивает себя, преступны ли его кровавые деяния. Он заранее уверен в про­тивном.

В лице Раскольникова впервые ставится в творчестве До­стоевского с полной ясностью вопрос о том, что же такое духовный бунт, возникающий, для начала, по чердакам и под­валам в отдельных уединенных душах, и что же такое его прямое следствие — бунт коллективный, обобщенный, совер­шающийся под маской социальной революции? В круговоро­те мыслей Достоевского о Раскольникове уже зарождались «Бесы»: главный персонаж этого романа, обуреваемый злом, одержимый демонами — Ставрогин и его метафизически не­избежное «социальное» опошление, его карикатурный двой­ник — революционный изверг Петр Верховенский.

К величайшему несчастью для Раскольникова, он совер­шал, убивая ростовщицу, совсем не уголовное, но идейное зло­деяние, сопровождаемое, как и всякое преступление, фено­менальным легкомыслием самого преступника. Раскольни­ков не предвидел, что ради попрания принципа и пробы сво­их бунтарских сил разрешенное себе убийство есть нечто не­сравненно более страшное, чем простая, немудреная уголов­щина; не учел и того, что пропорционально ужасу совершае­мого зла возрастает и легкомыслие злодея, самоуправно про­ливающего кровь какого бы то ни было человеческого суще­ства.

Кто из нас, говоря словами Тютчева, «смеет молвить «до- свиданья» чрез бездну двух или трех дней?» Более того: кто с полной уверенностью может предвидеть, что произойдет с ним через две-три секунды? Думая так о собственной и чу­жой судьбе, легче, по крайней мере, уберечься от соблазня­ющего нас тяжкого и абсурдного греха самообожествления, не свойственного, кстати сказать, типично уголовному убий­це. Уголовником владеет низкая материальная корысть. Он обычно нравственно недоразвит. Но ведь и он — прежде все­го человек, и у него есть совесть, никогда, в отличие от Рас­кольникова, не оправдывающая им же самим учиненного зла. Есть в человеке некая духовная сфера, обретающаяся в нем глубже его тупости, недомыслия и недочувстаия, глубже всех его пороков и грехов. Пребывая в состоянии нравствен­ной оглушенности, уголовный убийца не возводит в созна­тельно оправданную систему своих преступлений, как делают это во имя «идеи» бунтари по призванию и убеждению, и по­тому темная потусторонняя сила, лишь частично им управ­ляющая, не может завладеть полностью его духовной сердце­виной, сокрушить и разложить бесповоротно его личность. В этом великая разница между уголовником и тем, кто во имя духовного бунта принимает на себя Божественные полномо­чия, присваивает себе Вышнее Право распоряжаться жизнью и смертью своих ближних. Трудно сделать решительный вы­вод, но по Достоевскому выходит как будто, что существу, подобному Петру Верховенскому, преданному бунту и утра­тившему какую бы то ни было связь с Божеством, все пути к спасению в вечности закрыты. Да и в эпилоге «Преступления и наказания», хоть и говорится о возможности полного рас­каяния Раскольникова, но творчески оно Достоевским нам не показано.